— Я, конечно, виновата, что уехала в санаторий. Но теперь бесполезно казнить себя. Надо как-то поправить беду. Но я не знаю, как поправить. Хоть я сама и педагог, но чувствую, что потеряла… ну, способность, что ли, или возможность влиять на сына. Он со мной не считается. Я очень прошу всех вас — помогите, не дайте упасть человеку. И не плесень он! Будет хорошим человеком, я в это верю. Надо поддержать его сейчас. Прошу еще раз, помогите, я ведь одна…
Татьяна Михайловна села на свое место. Если б она обвиняла педагогов или оправдывала, выгораживала своего сына, как делают многие родители, может быть, сидящие здесь педагоги остались бы равнодушными. Но перед ними стояла женщина с большими скорбными материнскими глазами, усталая, измученная беспокойством за сына, просила их и, главное, верила, что они ей помогут. И каждому захотелось помочь. Первым откликнулся старый учитель Петр Андреевич:
— Рябинин всегда был хорошим парнишкой. Что-то с ним сделалось. Конечно, надо помочь. Взрослых воспитывают, а эти что ж, дети еще! Пройдет несколько лет, сами скажут: «Дураками были»! Что, впервые нам это? Я тут как-то подошел к Рябинину, поговорил. Конечно, надо помочь. Что за разговор! Хочу воспользоваться случаем и сказать о том, что давно уже на языке. Вот говорят о ребятах, что они «бродили по улицам, ходили в кино». Это вместо занятий. Бродят многие ребятки и будут бродить, если присмотра за ними не будет. Знаете, как в старое время было? Мы, учителя, дежурили на улице, как патрули, следили за своими гимназистами, чтоб они не бродили в позднее или просто неположенное время. Мы всё ругаем старую школу, а кое-что надо бы вспомнить, а может, и перенять. Но сделать по-своему, лучше. У нас воспитание общественное. А общество — это не только школа и семья, это и улица и дворики, где ребята проводят уйму времени. Почему на улицах и во дворах мы оставляем ребят безнадзорными? Вот я и думаю: взять бы эти улицы и дворики под контроль комсомольцев, учителей, пенсионеров — они охотно в таких делах помогают. Знаете, мы бы куда меньше имели человеческих потерь!
Когда Петр Андреевич кончил говорить, директор спросил:
— Может, позовем наших «героев»?
— Я бы, Тимофей Николаевич, подождал немного, — сказал Сергей Владимирович. — Давайте сами разберемся в этой истории. Разрешите мне сказать.
— Пожалуйста!
— Вы, Клавдия Ивановна, меня извините, — начал Сергей Владимирович, — но я буду говорить откровенно. Не оправдывая ребят, скажу прямо — вы во многом виноваты. Ваши ученики пропускают занятия, а вы не устанавливаете причины. Двоечники не дают дневников — вы не настаиваете. Так не годится. Вот вы тут сказали — «я не нянька, сколько можно возиться!». Надо «возиться» столько, сколько нужно. Всегда, всю жизнь. Мы воспитываем людей, и мы за это несем ответственность перед народом. Мне кажется, что вы ее понимаете еще всей серьезности и всей важности этой ответственности. Простите, но мне неловко было вас слушать. Давайте поговорим о «плесени», к которой Клавдия Ивановна причислила Дичкова и Рябинина. Конечно, у нас много неполадок с воспитанием. Тут хорошо Петр Андреевич про улицы и дворики сказал. Об этом надо бы позаботиться. Но нельзя сразу приклеивать ярлык «плесени». Это опрометчиво. Вообще, мне кажется, что люди, падкие на сенсации, не в меру раздули масштабы этой плесени. Конечно, плесень держится на поверхности и она заметна, но в старое время тунеядцев, лодырей и уголовников было куда больше! Хоть и пугали тогда и богом и чертом, дряни было больше. Может, правила внешнего поведения строже соблюдались — это возможно. Мы часто этим пренебрегаем. Но плесени в наше время меньше. Судите сами. Через наши руки прошли тысячи ребят. А вспомните, много ли ребят мы исключили из школы или даже переводили в другие школы? Ну, одного, двух за год из тысячи. А сколько хороших ребят? Ведь у нас замечательная молодежь! Она много работает, много учится. Правда, ребята теперь трудные — немало больных, нервных. Это и понятно.
— То, что вы говорите, всем давно известные истины. Я не понимаю, какое это имеет отношение… — вклинилась вдруг Клавдия Ивановна.
Сергей Владимирович побледнел от негодования:
— Прямое отношение и к разбираемому вопросу, и к вам лично! У Рябинина нет отца, он погиб на фронте, когда мальчику было несколько месяцев. Мать одна вырастила двоих детей, и у нее подорванное здоровье. Вы с этой истиной посчитались? Нет. У нас учатся сотни детей, осиротевших в войну. И немало детей, брошенных отцами или с прочерками в метриках. Вот почему я так говорю. Нам нельзя о таких вещах забывать. Так вот, в отношении Рябинина модное словечко «плесень» не к месту. Он парень честный, способный, скажу больше — одаренный. Таких надо беречь. Что касается Дичкова — я его мало знаю, но мне он представляется позером и неискренним человеком. Я много раз спесь с него сбивал. Но, может, кто-то лучше его знает, чем я?
— Дичкова никто хорошо не знает, — сказал Тимофей Николаевич. — Он когда-то учился в соседней школе, потом год пробыл в мореходном училище, его отчислили там по неуспеваемости. У Дичкова неблагополучная семья. Мать тяжело больна, отец с ними не живет. Рябинин остался без отца в войну, а Дичков рос сиротой при живом отце. Я этого отца видел осенью. Он сам привел к нам Игоря, просил быть построже и, если что, писать ему в Одессу. Я уже написал.
— Тимофей Николаевич! — сказал преподаватель физ культуры Иван Кузьмич. — Я сейчас выходил в коридор, там только Рябинин. Дичкова нет. Он и на занятиях не был.
Слова попросила Пелагея Антоновна:
— Я вот что предложу. Поручите нам с Сергеем Владимировичем разобраться во всем. Мы поговорим с ребятами, с их родителями. А на следующем педсовете мы этот вопрос снова поставим, если будет нужно.
Предложение было принято.
…Саня стоит один в пустом школьном коридоре. Начались занятия второй смены. Из классов доносятся голоса учителей. В кабинете директора идет педсовет.
Саля уже целый час ждет, когда его вызовут. Он смотрит в окно. На улице сыро, зябко. Идет мокрый, липкий снег. На антенне соседнего дома уселись взъерошенные озябшие воробьи.
Ночью, когда Саня принял твердое решение начать хорошую, складную жизнь, ему казалось, что это легко осуществить. А утром он проснулся вялый, усталый, ко всему безразличный. Не хотелось идти в школу, не хотелось ни с кем разговаривать. В голове какая-то каша. Таким он просидел все уроки. Хорошо, что его не спросили ни по одному предмету. Иначе он нахватал бы новых двоек.
А тут еще педсовет! Ну что им надо? Написал же Саня объяснение директору и обещал, что будет учиться. Чего еще надо! Начнут снова читать нотации и стыдить. Они даже не знают, что сейчас его мучает. А вдруг Клавдия Ивановна расскажет про жевательную резинку? Все равно Саня ничего им не скажет. Пусть что хотят с ним, то и делают.
Игорь не пришел, и Саня этим даже доволен. Может, вообще его не вызовут? Почему он один должен за все отвечать?
Услышав шаги, Саня вздрогнул и оглянулся. Стараясь ступать неслышно, к нему шли Зоя и Аркаша. Саня невольно нахмурился — никого он не хочет видеть!
Показывая на дверь кабинета, Аркаша спросил:
— Еще не вызывали?
Саня отрицательно мотнул головой. Зоя сказала:
— Они, наверное, сначала о всяких главных делах, потом уж Саньку.
— А где моряк с разбитого корабля? — спросил Аркаша Зою. — Сбежал, как крыса корабельная?
Зоя ответила:
— Очень нужно ему приходить на педсовет! Он сказал Надьке, что не будет у нас учиться.
Саня молчал, как будто разговор совсем его не касался. И тогда Зоя спросила его напрямик:
— Нам с Аркашей побыть с тобой? Может, тебе одному скучно? Или хочешь, чтоб мы ушли?
— Да, — выдавил из себя Саня.
Зоя толкнула Аркашу:
— Пойдем.
Они ушли, но тут же с другого конца показался Игорь. На уроках не был, а на педсовет пришел?
Игорь подошел к Сане:
— Здорово!
— Здравствуй.
— Ну как, приготовился к допросу?
— А чего мне говорить, — хмуро ответил Саня. — Мне нечего говорить.