Священникъ въ маленькой шапочкѣ и съ хитрымъ, плутоватымъ лицомъ пробирается между корзинокъ съ инжирой, казакъ нашего посольства, въ громадномъ шлемѣ, со звѣздой и отличiемъ на немъ, съ малиновыми погонами на бѣлой рубашкѣ, о чемъ-то споритъ съ продавцомъ гебса. Итальянскiй солдатъ въ пестрой зеленоватой чалмѣ и синемъ суконномъ плащѣ съ чернымъ лицомъ, проходить, тревожно озираясь на мальчишекъ, преслѣдующихъ его криками: «али», «али».[8]
Вдругъ среди этой толпы показалась женщина … Ихъ было много здѣсь, молодыхъ и старыхъ, продавщицъ и покупательницъ, но эта обратила мое особенное вниманiе. Она была очень молода и красива. Темное, почти черное лицо ея, съ короткими, густыми курчавыми волосами, блистало такой молодостью, наивностью и правильностью чертъ, что невольно влекло къ себѣ. Большiе, карiе глаза сверкали изъ-подъ густыхъ рѣсницъ какою-то тревогою. Ноздри прямого и тонкаго еврейскаго носа, не слишкомъ большого и правильнаго, были раздуты, а тонкiя красиво очерченныя губы то и дѣло змѣились улыбкой. Въ длинной бѣлой рубахѣ, свободно падавшей многими складками къ ногамъ и перевязанной у пояса веревкой, съ босыми ногами и полными обнаженными руками, она сидѣла по-мужски въ сѣдлѣ, вложивъ большiе пальцы маленькихъ ногъ въ круглыя кольца стремянъ. Два ашкера, верхомъ на мулахъ, съ ружьями на правомъ плечѣ, провожали ее.
Она казалась мнѣ бронзовой альмеей, соскочившей съ витрины изящнаго парижскаго магазина. Все въ ней было такъ красиво, такъ изящно, такъ полно воинственнаго, абиссинскаго благородства, что не заглядѣться на нее нельзя было. И я пошелъ за ней, любуясь ея свободной посадкой, гибкимъ станомъ и красивымъ изгибомъ темной, изящной шеи. Она обернулась и посмотрѣла на меня, Сердце мое забилось. Что думаетъ она обо мнѣ? Но темные глаза съ коричневатыми бѣлками свѣтились лаской и привѣтомъ, и, казалось, манили меня за собою. Я былъ русскiй разночинецъ, а она, повидимому, дочь знатнаго абиссинца, но, что изъ этого — въ эту минуту я зналъ и помнилъ лишь одно, что я бѣлый, а она черная, а потому сословныхъ перегородокъ между нами не существовало! И я пошелъ за нею. Но ударъ по плечу остановилъ меня. Я не такъ испугался, какъ разсердился. Передо мною стоялъ Ато-Абарра. Почтенный Абарра выпилъ много тэча, а потому отяжелѣлъ и его тонкiя, стройныя, военныя ноги плохо ему повиновались.
— Самой гета, куда ты?[9]
— Куда?! Кто эта дѣвушка?
— Дѣвушка? — Абарра прищурился, приложилъ ладонь къ глазамъ козырькомъ, и всмотрѣлся въ проѣзжавшую. — А хороша?.
— Ты ее знаешь?
— Еще бы! — онъ подмигнулъ мнѣ, и все его хитрое и пьяное лицо расплылось въ слащавую улыбку. — Вотъ тебѣ и жена!
— Жена. Возможно ли? — воскликнулъ я. — Жена! Да ты знаешь ее, что ли?
— Мынну! Что за вопросы?! Конечно, знаю. Дочь баламбараса Машиша — Терунешь.[10]
И онъ, припрыгивая, побѣжалъ такъ легко, какъ только умѣютъ бѣгать абиссинцы, остановилъ дѣвушку и, прикладывая руки къ груди и закрывая ротъ шамою, заговорилъ съ ней, дѣлая мнѣ знаки подойти. Я подошелъ и сконфузился. Я, большой бѣлый московъ, сконфузился передъ маленькой абиссинской дѣвушкой. Теперь, разглядѣвъ ее ближе, я увидѣлъ, что ей было не больше четырнадцати лѣтъ.
— Дэхна-ну, — сказалъ я, кланяясь и протягивая руку.
— Дэхна-ну, — отвѣтила она на привѣтствiе и протянула мнѣ свою маленькую ручку.
О, милое созданiе! Ея пожатiе, слабое дѣтское, ея вдругъ потемнѣвшее отъ смятенiя лицо, были такъ милы, что мнѣ безумно захотѣлось взять къ себѣ въ домъ эту малютку, разложить передъ нею свои шелки и бархаты, одарить, какъ царицу, и въ царской роскоши холить и беречь ее многiе годы.
— Терунешь, — говорилъ пьяный Абарра: — гета[11] московъ на тебѣ жениться хочетъ.
— Ойя гутъ, — воскликнула дѣвушка, и лицо ея стало совсѣмъ чернымъ отъ краски, залившей щеки: — старый Абарра все говоритъ глупости.
И она пустила круглый плетеный поводъ своего мула. Онъ затопоталъ тонкими ножками по красной пыльной тропинкѣ, и коричневая красавица исчезла въ пурпурѣ пыли, озаренной яркимъ солнцемъ, на золотистомъ фонѣ соломы полей и яркихъ лучей, а я остался рядомъ съ Абаррой, вдали отъ шумнаго Габайи и своего мула.
— Сосватаю. Клянусь святымъ Георгисомъ сосватою Iоханнеса-москова съ Терунешь. Что дашь за свадьбу? Хочешь — пятьдесятъ талеровъ баламбарасу Машишѣ и сабельный клинокъ ему же, а мнѣ десять талеровъ и маленькiй ножикъ съ двумя лезвiями. Идетъ, что ли? Ой, недорого. Потому недорого, что московъ- христiанинъ и другъ Габеша… А Терунешь славная дѣвушка. Я ее давно знаю. Она умѣетъ готовить тэчь, хорошо шьетъ. Она еще не была замужемъ. Ой, московъ, не прогадаешь!..
Я не отвѣчалъ словоохотливому Ато, расточавшему похвалы моей нареченной: мнѣ было не до того.
Смуглое личико Терунешь, съ миндалевидными глазами и темными рѣсницами, заслонило блѣдный образъ Ани, съ ея простенькими глазками, и я забылъ ея сѣверную, холодную улыбку подъ жгучимъ небомъ Африки.
V
Не прошло и недѣли, какъ я быль уже женатъ на Терунешь. Это случилось очень просто. На другой же день послѣ встрѣчи, ко мнѣ въ лавку зашелъ Абарра вмѣстѣ съ Машишой. Машиша залюбовался маленькимъ перламутровымъ ножичкомъ со многими лезвiями и, какъ и всѣ абиссинцы, сталъ прицѣниваться къ нему.
— Подари его баламбарасу, — шепнулъ мнѣ
на ухо Абарра.
Я послѣдовалъ его совѣту, и мой ножичекъ исчезъ въ рукавѣ Машиши.
— Вотъ что Машиша, — сказалъ Абарра полушопотомъ своему прiятелю: — твоя дочь Терунешь приглянулась гета москову, онъ хочетъ на ней жениться.
Машиша принялъ гордое и надменное выраженiе.
— Если гета московъ дастъ мнѣ всю свою лавку, двѣсти талеровъ и пять хорошихъ муловъ — я и тогда не отдамъ свою Терунешь за али. Къ тому же онъ нагадiй (купецъ), а дочери солдата неудобно быть замужемъ за купцомъ.
И онъ гордо, словно римскiй сенаторъ, задрапировался, въ свою шаму, и, опустивъ красивую голову съ сѣдыми курчавыми волосами, закрылъ подбородокъ угломъ шамы.
Мое сердце упало. Милая улыбка Терунешь не выходила у меня изъ головы. Послѣ такого категоричнаго отказа, мнѣ и думать нельзя было о бракѣ. Но Абарра думалъ иначе.
— Полно, гета, — тихо и вкрадчиво заговорилъ онъ: — Iоханнесъ, — не подлая итальянская собака, за которой, дѣйствительно, зазорно быть замужемъ благородной абиссинкѣ. Iоханнесъ — московъ, братъ тѣхъ славныхъ москововъ, которые укротили нашихъ лошадей, и другъ ихъ святыхъ хакимовъ (врачей). Московъ христiанинъ и вѣритъ такъ же, какъ и мы. Онъ чтитъ святого Георгиса, молится въ нашихъ церквахъ, а аббуна Петросъ во время своихъ наѣздовъ изъ Анкобера не брезгаетъ бесѣдой съ умнымъ московомъ…
Машиша слушалъ молча и казалось, что-то соображалъ. Абарра же продолжалъ свою трескучую рѣчь такъ быстро, что я едва поспѣвалъ слѣдить за нимъ и понимать его слова.
— Терунешь здѣсь будетъ хорошо. Iоханнесъ будетъ баловать ее, если ты только не оберешь его до послѣдней нитки. Iоханнесъ дастъ тебѣ пятьдесятъ талеровъ и хорошiй клинокъ. Онъ женится, чтобы навсегда распроститься съ холодной Московiей и стать совсѣмъ, какъ мы. Посмотри, еще негусъ отличитъ его, и онъ станеть совсѣмъ monsieur Ильгъ,[12] первымъ лицомъ послѣ негуса. Развѣ худо было у Ильга его женѣ?
Note8
"Али» — бранная кличка въ Абиссинiи. Передѣлана изъ слова itali итальянецъ, послѣ войны съ Италiей 1895 г.
Note12
Monsieur Ильгъ, швейцарецъ, двадцать съ лишнимъ лѣтъ живущiй въ Абиссинiи — первый министръ Менелика.