И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрѣла на меня восхищенными глазами.
Бѣдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорѣйшемъ возвращенiи, она и не подозрѣвала что дѣйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звѣздъ Большой Медвѣдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина…
— Гета — тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мнѣ Терунешь — Ты не сердишься?.. Ты чѣмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною… Прости меня Гета!..
Но я ничего не отвѣтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцѣловалъ въ лобъ и послалъ спать…
VII
Наступило тропическое лѣто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюнѣ загремѣлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гдѣ-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернѣли, сгустились, солнечный свѣтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмѣсто отдѣльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побѣжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревѣла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бѣжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный вѣтеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рамѣ моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ вѣтеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрѣзывала необычайно рѣзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревѣлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумѣлъ по холсту на моей крышѣ, и на дворѣ журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядѣть среди звѣздъ.
Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильнѣе, чѣмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совѣту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на небѣ, а въ три часа ураганъ свирѣпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревѣла и пѣнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звѣздами, и, казалось, смѣялось надъ тѣми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ землѣ показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ черноземѣ, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цѣны. Мои капиталы стали быстро рости.
Терунешь привязалась ко мнѣ еще больше, но, странное дѣло, чѣмъ больше она меня любила, тѣмъ холоднѣе становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рѣже видѣлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видѣлъ ее только въ тѣ минуты, когда хотѣлъ ее видѣть и ласкать. Теперь она всегда была при мнѣ, и то, чего, я прежде не замѣчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мнѣ слышался запахъ чеснока въ моемъ домѣ, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цѣлые дни мы просиживали вмѣстѣ, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бѣжалъ на дворъ, смотрѣлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонтѣ полярную звѣзду.
Тогда Терунешь выбѣгала ко мнѣ, тревожно хватала меня за руку и говорила: — «пойдемъ». Она увлекала меня въ хижину, зажигала лампу, доставала ящикъ съ деньгами и считала звонкiе и свѣтлые талеры, раскладывая ихъ кучками по двадцать штукъ на столѣ.
— Три тысячи, — говорила она мнѣ, восхищенно хлопая въ ладоши: — три тысячи двѣсти двадцать два, и еще есть соли… — А! Хорошо!.. Не грусти — мы скоро уѣдемъ отсюда, и тебѣ будетъ хорошо.
Я пожималъ ей руку, но мое сердце молчало, и я искалъ и не находилъ ни слова сочувствiя, ни тѣни любви къ моей маленькой Терунешь. Любовь, такъ быстро захватившая меня, такъ же быстро и сгорѣла, и, вмѣсто яркаго пламени страсти, остался лишь холодный пепелъ, подъ которымъ разгоралась угасшая было любовь къ моей русской, родной Анѣ…
— Сколько нужно талеровъ, чтобы доѣхать до Петербурга? Три тысячи мало?.. Ну, а пять тысячъ?.. Я думаю, что пяти тысячъ достаточно — это вѣдь очень много!!. Мы поѣдемъ на своихъ мулахъ. Мой отецъ дастъ намъ своихъ до Харара, и его солдаты проводятъ насъ… А какъ ты обрадуется, когда снова увидишь море, высокiе дома и своихъ москововъ… И я тогда буду счастлива, еще счастливѣй, чѣмъ теперь… Я бы и теперь была счастлива, но я вижу, что ты все недоволенъ, — вотъ и я тоскую.
Бѣдная, бѣдная Терунешь! Какъ могъ я ей сказать въ эти минуты, что я не покупаю новыхъ товаровъ потому, что деньги скоплены, и я жду только случая, чтобы уѣхать въ Россiю, одному, безъ маленькой Терунешь, уѣхать къ Анѣ…
И я хмурился и молчалъ, и зналъ, что настанетъ, и скоро, тотъ день, когда я прощусь съ нею и убью ее на вѣки, оставлю здѣсь съ разбитымъ сердцемъ, съ навсегда загубленною жизнью.
И, — стыдно сознаться, — я искалъ случая, чтобы придраться къ ней, искалъ въ ней недостатковъ, но чѣмъ болѣе я бранилъ и сердился на нее, тѣмъ ласковѣе становилась она и больше любила….
Это приводило меня въ отчаянiе, и я все откладывалъ роковую развязку…
VIII
Я помню, какъ сейчасъ, этотъ день. Лѣто прошло. Ливни прекратились. Стояла роскошная тропическая осень. Травы были въ ростъ человѣка, чудные цвѣты цвѣли и благоухали между ними. Терунешь приносила мнѣ цѣлые букеты и гирляндами украшала мою хижину. Въ ея глазахъ свѣтился какой-то особенный огонекъ, и мнѣ нечего было долго догадываться: она была матерью… Матерью моего ребенка!
Отъ одной этой мысли меня бросало въ жаръ. А Терунешь не понимала моего душевнаго состоянiя и ласкалась ко мнѣ попрежнему, будто гордясь своимъ положенiемъ.
Однажды, ко мнѣ въ лавку зашелъ старикъ поваръ Захарычъ изъ посольскаго двора.
Поворчавъ и пославъ тысячу проклятiй Абиссинiи и абиссинцамъ, назвавъ себя старымъ дуракомъ за то, что поѣхалъ въ такую даль, онъ подалъ мнѣ свою заскорузлую руку, потомъ потянулся и вытащилъ изъ-за пазухи конвертъ. Это было письмо ко мнѣ отъ моей Ани.
Она писала на-авось. Все письмо было проникнуто любовью ко мнѣ. Она ни на минуту не переставала думать обо мнѣ, любить меня. «Прiѣзжай скорѣе, — писала она въ заключенiе — Ты пошлешь мнѣ телеграмму о днѣ твоего прiѣзда, и я встрѣчу тебя на борту парохода. Прiѣзжай, мой ненаглядный!.»
Я плясалъ и прыгалъ по хижинѣ къ великому удивленiю Захарыча и смѣху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазинѣ.