Щитъ отражаетъ солнце, парча горитъ, самоцвѣтные камни сверкаютъ. Доброе, полное лицо негуса съ черной бородой холодно, и только глаза привѣтливо улыбаются, негусъ. кланяется на всѣ стороны и тихо говоритъ: — «дэхна ну»!.. Даже мое сердце сильно забилось при видѣ этой картины шествiя монарха эѳiопской имперiи. Что же испытала маленькая тихая Терунешь?
Куда дѣвалась ея рѣшимость. Я видѣлъ только, какъ и она преклонила колѣни и исчезла въ толпѣ народа и ашкеровъ.
Караковый мулъ Менелика съ широкой грудью, украшенной золотымъ подперсьемъ, поводя длинными красивыми ушами, не идетъ, а катитъ къ паперти. Толпа останавливается, Менеликъ слѣзаетъ, снимаетъ шляпу и идетъ въ церковь. За нимъ слѣдуютъ его расы и начальники. Шумъ на площади постепенно умолкаетъ. Еще слышны торопливые «мынну, мынну» офицеровъ, усмиряющихъ солдатъ, но и они скоро стихаютъ. Чей-то сдавленный крикъ, причитанья и плачъ раздаются еще долго въ глубинѣ толпы… Уже не Терунешь ли это плачетъ?.. Но и они прекратились. Высокое темносинее небо безмолвно виситъ надъ толпой. Золотистыя горы отражаютъ лучи и сверкаютъ на горизонтѣ. Отъ высокихъ смоковницъ и банановъ ложится густая отвѣсная тѣнь. Стая голубыхъ, какъ сталь, дроздовъ съ легкимъ крикомъ перелетаетъ съ дерева на дерево.
Изъ церкви слышны мѣрные протяжные звуки. Абиссинское богослуженiе началось… Сначала это какой-то нескладный вой. Носовые звуки преобладаютъ, иногда голоса гудятъ, какъ кларнетъ. Къ нимъ присоединяются рѣзкiе удары барабана, потомъ звенятъ бряцала, и струнный инструментъ подаетъ свои ноты. Размахъ мелодiи становится шире и веселѣе. Меланхоличныя ноты начинаютъ уступать мѣсто болѣе веселымъ, вскорѣ первыя совершенно пропадаютъ, будто капли печальной росы при первыхъ ударахъ лучей жаркаго солнца. Барабаны бьютъ часто и на нѣсколько нотъ, звоночки звенятъ, а мелодiя отбиваетъ особый медленный ритмъ. Въ двери храма видны священники. Они идутъ поднимая ноги и одновременно присѣдая, въ тактъ пѣнiю. Они обходятъ вокругъ квадратнаго алтаря, расписаннаго al fresco картинами священной исторiи. Бѣлый дымъ кадильницъ клубится и таетъ на солнечныхъ лучахъ. Лица видны въ полутуманѣ; пестро расшитыя, темныя, усѣянныя золотомъ и серебромъ одѣянiя священниковъ развѣваются въ полумракѣ храма. Ритмъ пѣснопѣнiя становится оживленнѣй, а съ нимъ и танецъ священниковъ чаще и энергичнѣй. Сквозь звуки голосовъ, сквозь рокотъ барабановъ и звонъ бряцалъ слышенъ мѣрный топотъ ногъ по земляному полу.
Пѣнiе на минуту обрывается. Являются новые священники, а съ ними и новая пляска.
Богослуженiе длится болѣе двухъ часовъ. Становится жарко, потъ течетъ градомъ, отвѣсные солнечные лучи пекутъ голову и безжалостно жгутъ плечи. Пѣнiе беретъ самый частый, быстрый ритмъ, барабаны бьютъ чуть не дробь, бряцала шумятъ. Присѣдая и вскакивая, размахивая руками и кланяясь, ходятъ священники. Къ ихъ толпѣ примыкаетъ Менеликъ, расы и начальники. Топотъ ногъ, дикiя вскрикиванья иногда заглушаютъ мелодiю пѣсни. Страшно смотрѣть на этихъ людей. Но я протискиваюсь ближе, гляжу и вижу что потныя утомленныя лица сiяютъ восторгомъ. Вотъ полное, круглое, обрамленное черной бородкой, лицо царя-царей, добрые и умные глаза сiяютъ неземнымъ блескомъ, губы шепчутъ слова священныхъ гимновъ, а душа унеслась къ Тому, въ честь Котораго много тысячъ лѣтъ въ этихъ же жаркихъ странахъ царь Давидъ скакалъ и плясалъ передъ скинiей, слагая вдохновенные псалмы.
Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мнѣ кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свѣтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладѣваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню…
Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: «Георгисъ, Георгисъ», темныя лица слѣдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ….
И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пѣснопѣнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мѣдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску…
Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: «а-ля-ля-ля-ля» негусъ садится на мула и ѣдетъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на сѣрыхъ коняхъ, ѣдетъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой; я вижу, какъ они спускаются къ Хабанѣ, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.
Бѣлыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонтѣ и ползутъ въ разныя стороны.
Я ищу глазами въ окружающей церковь толпѣ Терунешь, но ея нигдѣ не видно. Величiе и блескъ императора ослѣпили ее, и она не посмѣла жаловаться на меня. Я уѣзжаю завтра, что бы тамъ ни было.
Ко мнѣ подходитъ слуга епископа аббуны Петроса. Аббуна замѣтилъ меня въ толпѣ и приглашаетъ къ себѣ на трапезу…
Пойду…
X
Отъ аббуны Петроса я вернулся домой уже вечеромъ. Утомленная празднествомъ, Аддисъ-Абеба спала. Звѣзды мирно свѣтили на безоблачномъ небѣ, очертанiя предметовъ въ ясномъ и рѣдкомъ воздухѣ рисовались безобразными черными пятнами. Въ хижинѣ моей было темно. Всѣ вещи уже были уложены, вьюки заготовлены. Я зажегъ фонарь и осмотрѣлся. Постель и вещи Терунешь были не тронуты, хижина была пуста. Очевидно, она еще не возвращалась. Но мозги мои отяжелѣли отъ излишне выпитаго тэча, голову ломило, и я не сталъ раздумывать о томъ, куда могла дѣваться абиссинка. Слуги спали, и лишь у дверей калитки сонный «забанья»[15] окликнулъ меня. Я прошелъ къ своимъ ящикамъ, замѣнявшимъ мнѣ постель, легъ и скоро заснулъ тяжелымъ, пьянымъ сномъ. Проснулся я еще ночью. По крайней мѣрѣ, въ хижинѣ было темно, и звѣзды глядѣли мнѣ въ окна. Тоска давила мнѣ грудь. Какая-то унылая пѣсня звенѣла и переливалась за стѣной — это она и мучила меня во снѣ, терзала, и не давала покоя. Пѣлъ женскiй голосъ, сбивался и снова заводилъ грустную пѣсню. Я прислушался. Слова, перебиваемыя трелями и фiоритурами, звучали явственно. Это была пѣсня тоски по чужеземной странѣ, въ которую но можетъ, въ силу привязанности къ родинѣ, попасть абиссинецъ. Я слышалъ теперь явственно каждое слово африканской пѣсни: