Закончил Кожарин озлобленно, — не оставалось сомнений, что свой приговор богу он обязательно привел бы в исполнение. Теперь рассмеялся Колесников. Кожарин поерзал на скамейке, усаживаясь поудобнее.
— Переделывать нужно все к чертовой матери.
— Что именно?
— Все! С капитализмом человечество кончит, за природу возьмется.
— И с землетрясениями, думаете, справится?
— А думаете, нет? В науку не верите. Придет время, проковыряют дырки в нашем шарике, лишнюю энергию в дело пустят, и конец землетрясениям.
— А то, что живой живого — с этим как? — шутливо спросил Колесников.
— Придумают, — серьезно ответил Кожарин. — Об этом и в газетах пишут: химия кормить будет. Всякую ядовитую гадину выведут, а остальные пусть пасутся. Десяток планет для начала освоим, всем места хватит. Чистая будет жизнь.
Кожарин замолчал, словно вглядываясь в будущую жизнь.
— Ежели хотите знать, — заговорил он опять, — труднее всего с людьми будет. В смысле переделки. Такие фрукты среди них попадаются... Да и каждый — в чем хорош, в чем плох. Тоже мать-природа сослепу намудрила.
На невидимом крыльце хлопнула дверь. Оттуда донесся голос Клавдии:
— Леша!
— Здесь я, Клаша, здесь. Ложись.
— Шли бы в избу.
— Сама прогнала, теперь нам и здесь светло. Спи давай.
Как ни ласкова была ночь, а по спине уже пробежали первые волны озноба. Колесников сидел не шевелясь. Он боялся спугнуть доверительную откровенность Кожарина. За сумятицей в мыслях открывалась вся душа этого парня.
— Не озябли? — спросил Кожарин.
— Нет, хорошо, — ответил Колесников, проверяя на сгиб онемевшие ступни.
— Я о чем хотел сказать. Вы не замечали? Чем подлей человек, тем живучей. У него от рождения и нахрап, и хитрость, и жестокость. Он тех, кто подобрее, помягче, локтями растолкает, кого опрокинет, на кого наступит, вперед продерется, еще и в начальство вылезет. Бывает?
— Чего не бывает...
— А почему такая несправедливость?
— Рано или поздно несправедливость исправляют.
— Фашистские звери чуть всю Европу не подмяли.
— Чуть. В этом «чуть» вся суть. В истории никогда не было, чтобы реакция побеждала навсегда. Обязательно ее сметали, а народы, которые борются за правое дело, шли дальше. Значит, сила-то за ними. Превосходство подлецов, хоть одиночек, хоть целых правительств, всегда временное.
— Об этом спору нет. Только уж больно издержки велики, — пока сметешь...
— Тут уж ничего не поделаешь.
— Почему «не поделаешь»? Наука поможет. А пока без силы нельзя. Их словом не проймешь.
— Вы о ком?
— А хотя бы о тех же империалистах. Вы смотри-те, что делают!
— Об этом вы и докладную писали?
— Семен натрепался?
— Нет.
— Я не докладную, а рапо́рт подавал. Нельзя терпеть, чтобы эти сволочи деревни жгли, детишек убивали. Вы про напалм слыхали?
— Приходилось.
Молчали долго. Слушали, как перебрехиваются собаки. За спиной послышались шаги. Должно быть, Клавдия стояла рядом и только ждала паузы, чтобы потревожить их. Она остановилась, не доходя.
— Леша.
— И чего тебе не спится?
— Подойди на минутку.
Кожарин встал и отошел. Сначала они о чем-то шептались, потом Кожарин громко сказал:
— Подойди и выскажись.
Клавдия опять быстро-быстро заговорила вполголоса, Кожарин подошел и, смущаясь, сказал:
— Здесь моя благоверная грехи замаливает.
— Какие грехи? — удивился Колесников.
— Стыдно стало, что не по-хозяйски приняла. Раздобыла маленькую, просит зайти в избу.
Колесников вскочил и шагнул в темноту.
— Где она?
— Подойди, Клаша, не видать тебя, — сказал Кожарин.
По шагам Колесников догадался, что Клавдия рядом.
— Спасибо за приглашение, — сказал он. — Это я должен прощения просить, что пришел незваным. А на вас у меня никакой обиды нет.
— А нет, так пойдемте.
— Никак не могу. И так засиделся. Мне на первый автобус нужно поспеть. С удовольствием посидел бы, но никак не могу.