Об этом они говорили с Ольгой Васильевной и Антошкой, когда решение еще не было принято окончательно. Он только узнал кое-что об условиях предстоящей работы и пришел поделиться сомнениями.
Антошка, конечно, пришла в восторг.
— Иди, Толик, — благословила она. — Это же здорово! Ты на них будешь влиять, и они будут перековываться.
Ольга Васильевна интересовалась подробностями, которых он и сам не знал, и видно было, что она не одобряет его намерения, На прямой вопрос она ответила уклончиво:
— Видишь ли, Толя, работу воспитателя я считаю самой нужной и благородной, где бы она ни проводилась. Но когда эта работа носит формальный характер, она у меня симпатий не вызывает.
— Почему вы думаете, что она будет формальной?
— Мне так кажется. Есть должность, ее и заполняют, а о сути не беспокоятся... Сколько времени находятся там эти подростки?
— Пока идет следствие, потом суд, кассация — в среднем месяца два-три.
— А потом одни уходят и приходят другие?
— Другие.
— Вот видишь! Как же можно при такой текучести вести воспитательную работу? Если бы я согласилась за три месяца перевоспитать трудный класс, ты по праву назвал бы меня халтурщицей. А у тебя не класс.
— Вы думаете, там воспитание ни к чему?
— Не знаю, Толя, мне трудно судить издалека. Ну как ты сам представляешь себе эту работу? Ну поговоришь с каждым отдельно, соберешь...
— Нет, собирать нельзя. Подследственные и осужденные общаться не должны.
— Час от часу не легче. Как же с ними работать?
— Не знаю, — признался Анатолий. — Мне только ясно, что им нужно помочь. Вы представляете себе, что значит просидеть в камере даже месяц подростку, привыкшему к движению, к смене впечатлений.
— Подумаешь, — сказала Антошка. — Пусть знают, как хулиганить, как людей грабить. Пусть сами помучаются.
— Я с тобой согласен, Антоша. За то горе, которое они причиняют людям, они должны сами испытать и страх, и лишения, и душевную боль. Закоренелых преступников я ненавижу. А тех, кому убить человека ничего не стоит, я бы сам расстреливал. Выродков нужно уничтожать. В этом я убежден.
— И я тоже, — присоединилась Антошка.
— Но речь не о таких. Среди тех, кто попадает в изолятор, выродков немного. Больше преступников случайных, по пьянке, по глупости. Есть действительно несчастные, заблудившиеся. Их еще можно образумить, спасти. Можем мы от такой возможности отказаться?
— Ты ее не слушай, — вмешалась Ольга Васильевна. — Стараться исправить человека обязательно нужно, даже на очень плохого нельзя махнуть рукой.
— Я хочу, чтобы она поняла, — сказал Анатолий, снова обращаясь к Антошке, — если мы будем думать только о наказании, только о том, чтобы они «помучились», мы этим себе же навредим.
— Мне ты этим не навредишь, а им впредь неповадно будет.
— Можешь ты заглянуть на несколько лет вперед?
— Постараюсь.
— Прежде всего, да будет тебе известно, что тюрьмой или колонией уголовника не запугаешь. А вот озлобиться, заматереть в изоляции они могут. Теперь представь себе, что отсидел подросток свой срок, промучился и возненавидел все на свете. Выпускать-то его все равно нужно. Вышел. Кем? Еще более опытным и более опасным. Хотела бы ты с ним встретиться в темном переулке?
— Ну тебя!
— А с кем-нибудь он все равно встретится. И еще больше горя принесет людям. Получится то, что я говорил, — сами себе навредили, подготовили врага еще более лютого. Значит, когда мы заботимся о перевоспитании заключенных, нами движет не слюнявая жалость к «несчастненьким», а забота о честных людях, об интересах общества.
— А тебе не страшно, Толик? — спросила Антошка, тронув его за рукав.
— То есть почему мне должно быть страшно?
— Но они ведь такие... Их много, как набросятся...
— Это они в темных переулках храбрые, а там как бараны.
— Ну, с баранами ты справишься.
Все рассмеялись. Анатолий погрозил Антошке кулаком.
— Не знаю, Толя, что тебе посоветовать, — сказала Ольга Васильевна, — да и поздно. Ты ведь решил?
— Почти. Но вы не одобряете?
— Не то чтобы не одобряю... Мои мысли заняты другим. Ты знаешь, как я верила в разные эксперименты, когда их затевал Шурик...
Как всегда, когда у нее вырывалось имя покойного мужа, она на мгновенье запнулась.
— Нужно что-то другое, радикальное. Как я могу одобрить воспитательную работу в изоляторе, когда считаю, что их вообще не должно быть, этих изоляторов?