Каждый стал соображать, как бы хоть на короткий срок попользоваться обещанными благами и ничего не дать взамен — надуть хитроумную администрацию по всем правилам уголовного мира. Все эти соображения отражались на их лицах, но Анатолий делал вид, что все идет наилучшим образом.
— Если мы такой порядок наладим, каждый из вас поедет не со взысканиями, а с благодарностями, и в колонии его встретят хорошо, и на свободе он будет раньше времени. Это уж наверняка.
— Точно! — выскочил вдруг Жора Лобаков, лишь вчера осужденный за злостное хулиганство. Он уже успел побывать в штрафном изоляторе, боялся плохой характеристики и держался активней всех.
Поддержки остальных Анатолий ждать не стал. Хватит для первого разговора. Пусть обменяются мнениями, пошевелят мозгами.
— На этом сегодня кончим. Отправляйтесь по камерам, подумайте. Теперь все зависит от вас. Если тот, кто делал наколку Жарину, объявится, завтра соберемся снова, обсудим его поступок и двинемся дальше.
Разошлись молча. Анатолий остался один. Этот неравный поединок измотал его. Снова охватили его сомнения в успехе начатого эксперимента.
Рано утром дежурный привел к нему Жору Лобакова.
— Что скажешь?
— Анатолий Степанович, — заговорил Жора вполголоса, косясь на дверь, не входит ли кто, — вы сказали, что можно будет работать и благодарность получить, если нарушителя выдадим, того, кто наколку делал Жарину.
— Плохо ты меня понял, Лобаков. А что ты хотел сказать?
— Я знаю, кто наколку делал.
— Ну и отлично. Сегодня после обеда соберемся, ты и выступи, скажи.
— Что вы, Анатолий Степанович! Да разве я там скажу.
— Только там. Мне шептуны не нужны. Выйдешь и скажешь.
— А мне знаете что за это будет? Ребята в зону передадут, а там...
— Боишься? Хочешь втихую благодарность заработать. Не получится так. Иди.
Медленно тянулся этот день. Никакой уверенности в том, что заключенные назовут имя нарушителя, не было. Значит, собрание придется откладывать. После того как он поставил условие, отступать было нельзя. Перед обедом пришел Косов, карманный воришка, тихий и неприметный, лишь два дня назад доставленный в изолятор. Он опустил голову и, глядя на носки тяжелых ботинок, сказал:
— Это я Жорке наколол.
Все было понятно. Сами ребята заставили его прийти и сознаться. Может быть, пригрозили. Анатолий ничем своих чувств не выдал, сказал спокойно, как о самом обычном:
— Ну что ж, выйдешь сегодня на собрании и расскажешь.
— Анатолий Степанович, — заныл Косов, — не нужно на собрании, вы так накажите.
— А почему не хочешь всем ребятам сказать?
— Так стыдно же.
— А передо мной не стыдно... Ничего не могу поделать, раз со всеми договорились разобрать этот случай, придется тебе выступить.
— Анатолий Степанович...
— Не проси. Ничего сделать не могу. Ребята будут решать.
Косов постоял и вышел.
Это была первая, маленькая победа.
Снова собрались. Но входили без робости, свободно рассаживались. Постороннему человеку могло показаться, что это воспитанники ремесленного училища зашли на беседу в конторку мастера.
— Начнем, — сказал Анатолий. — Первый вопрос: кто занимался в камере татуировкой и обезобразил палец Жарину?
Прошла длинная минута. Поднял руку Косов.
— Подойди сюда. Стань лицом к ребятам. Вот так. Теперь говори.
Впервые в своей жизни Косов выступал на собрании и признавался в нехорошем поступке. Раньше он мог только хвастаться перед другими уголовниками, приписывать себе плохое. А теперь охрипшим, срывающимся голосом сказал:
— Я, это самое... Наколку сделал.
Значение этой короткой фразы поняли и Анатолий, и заключенные. Впервые открыто, громогласно, в присутствии представителя администрации уголовник признавался в том, что принято было скрывать от начальства. Его, Анатолия, признали человеком, достойным доверия.
— Какие будут вопросы к Косову?
— А чего спрашивать? Признался, и все.
— Может быть, кто-нибудь хочет оценить поступок Косова — сказать, хорошо ли он сделал или плохо.
— Чего уж хорошего, — сказал Носаков.
— Выйди и скажи, что тут плохого.
Носаков подошел к столу, стал спиной к собранию.
— Нет, ты повернись к ребятам, не мне говори, а им.
— Раз Косов признал, — Носаков повернулся, покраснел, никак не мог свыкнуться с ролью оратора, — значит, понимает — худое это дело — кожу портить на всю жизнь. Вот и у меня на спине целая картина, теперь на воле стыдно в баню ходить.