Сидя на дрезине, дрожа от холода и пестуя раненого сотоварища, Иванов перелистывал страницы, посвященные Кривоносову. И строил некоторые планы, касавшиеся будущего – и его собственного, и Кривоносовского.
*) Английский сборник биографий выдающихся людей современности.
ЕЩЁ ПРЯМОЙ ПРОВОД
Гололобов же, проводив глазами удалявшийся во тьме красный фонарик дрезины, пошёл в контору станции, выгнал оттуда Ваську и сел за телефон. Через минут десять всяческих стараний сонный грузинский голос откликнулся из трубки, голос был недоволен и раздражен.
– Чего тут дело? Пачему ночью звонить?
– Это я, товарищ Чикваидзе, Гололобов, секретарь Лысковской партячейки.
– Так это не основание ночью людей будить.
– Основание, товарищ Чикваидзе, есть – я уж битый час в отдел звоню, да там не отвечают, спят, должно быть.
– Так в чём дело?
– Товарищ Кривоносов тут ранен.
– Ага, – сказал грузинский голос с нескрываемым интересом, – сильно ранен?
– Неизвестно, дробью.
– То есть, почему это дробью? – удивился грузинский голос.
– Так, дробью, я думаю, по пьяной лавочке. У Гололобова никакого плана не было. И не так просто было его выдумать. Но можно было заложить некий фундамент, на котором в зависимости от обстоятельств и размышлений, мог быть построен план.
– Дело какое-то тёмное, товарищ Чикваидзе, – продолжал Гололобов, я тут, можно сказать, не в курсе, товарищ Кривоносов вам сам расскажет, он с помощником только что выехали, будут часам к шести.
– Так кто же его ранил?
– Бродяга какой-то, и документ, кажется, спёр, что в портфеле были.
Трубка свистнула протяжно и веско.
– А этого Светлова поймали?
– Я о Светлове ничего не знаю, какой Светлов?
– А этот, который у вас там взвод перестрелял.
– Ах, так это он – Светлов?
Грузинский голос выругался по-русски, что это за кабак, тут такое дело, а партийная организация ни черта не знает.
– Партийной организации ничего сообщено не было.
– Что ж это? Кривоносов на свой страх действовал?
– Он сам расскажет. Я полагаю, товарищ Чикваидзе, что об этом не совсем удобно говорить по телефону.
– Совсем странно, – сказала трубка.
– Именно. Я, товарищ Чикваидзе, поэтому именно вам и позвонил. Обратите, пожалуйста, внимание – товарищ Кривоносов ранен в голом виде.
– То есть, как это в голом виде?
– То есть, будучи раздевши, как мать родила.
– Что же это? В бане или где его ранили?
– Очень дело запутанное, товарищ Чикваидзе, – должен сказать официально, ни черта не понять.
– Хорошо, – сказал Чикваидзе, – я приеду сам, посмотрю.
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА
Кривоносов и Иванов ушли, даже не попрощавшись с Серафимой Павловной. На столе остались недоеденный ужин, недопитая водка, пол был залит водой и кровью, в разбитые стёкла дул холодный ночной ветер. Мадам Гололобова ещё поджала губы, готовые разъехаться в истерический плач: вот на всю остальную ночь работы, как кухарка или там горничная, даже руки на прощанье не подали, тоже, аристократия. Вспомнились заискивающие манеры Гололобова, барственный, свысока, взгляд Кривоносова и издевательская усмешка Иванова. “Тоже, новое дворянство”, – ещё раз подумала мадам Гололобова и сразу же, как-то особенно резко и чётко почувствовала, что даже и в это дворянство ни ей, ни мужу никакого хода нет. Что годы и годы усилий, унижений, натужных попыток пролезть куда-то вверх, хоть как-нибудь пролезть, что все это пошло прахом, что сидит она, мадам Гололобова, на положении, пожалуй, хуже домработницы. Потому что, если что-нибудь стрясется с ее мужем, то куда деться ей, мадам Гололобовой? Растерянно она подошла к зеркалу, как к последнему прибежищу. Прибежище было неутешительно: из рамки на мадам Гололобову смотрело расплывающееся, огрубевшее лицо, от глаз бежали гусиные лапки, от подбородка спускались складки кожи. “Кому я такая нужна?” – всхлипнула мадам Гололобова и вспомнила те надежды, какие когда-то подавал молодцеватый командир красного партизанского отряда товарищ Гололобов, вот именно с ним мадам Гололобова мечтала вскарабкаться в тот свет, где можно будет показать… Что можно будет показать? Ну, там было бы видно. Ну, настоящее обращение, вот, как в романах пишется… А обращение получилось вот какое: мужичья изба, и даже руки не подают. Да и изба-то не своя… Вот пришьют теперь Гололобову какую-то там неувязку…
При мысли о неувязке у мадам Гололобовой даже холодно на сердце стало. За эти годы она уже навидалась кое-чего. Не нужно было особенно воспаленного воображения, чтобы представить себе всё дальнейшее: следствие, партийную проверку, невинные доходы от кооперативов и мужиков, перебитый взвод, Стёпку, научного работника – узел над станцией Лысково завязывался крепко, а кто за станцию отвечает? Отвечает Гололобов.
Отвращение и озлобление схватили за горло мадам Гололобову – ох, дурак! Господи, ох, дурак, подлец, шляпа, погубил мою молодость, а теперь что? Давно нужно было к кому другому перебраться, вот эта стерва Кривоносов, смотри, как высоко забрался… "Я – честный коммунист,” – передразнила Гололобова своего мужа, в невинность, дурак, играет, кому нужна его дурацкая невинность? И ещё белье этой сволочи сказал отдать, а теперь вот эти помои, за этими дворянами убирай, небось, жена Кривоносова сама полов не моет. Куда я теперь с такими руками? Гололобова посмотрела на свои грязные руки… Другие жены маникюры там всякие заводят, а тут, как в свинарнике. Неужто уже совсем, совсем поздно?
Мадам Гололобова побежала в спальню, судорожно разрыла комод и достала блузку – ту самую, какую года три тому назад она достала у одной ссыльной. Блузка не помогла: тучные телеса мадам Гололобовой грозили порвать все швы. “Декольте нужно перешить”, – решила мадам Гололобова, но сама же поняла, что это только самоутешение – никакие декольте уже ничему не помогут, молодость прошла. Съел товарищ Гололобов её молодость, съел и даже не подавился, проклятый! Проклятый, проклятый, дурак, дурак, ну и пусть теперь сядет, вот только куда же ей, мадам Гололобовой деться?
На крыльце послышались шаги мужа. Мадам Гололобова быстро села на стул и дрожащими пальцами перебирала ненужную, запоздавшую блузку…
– Что ж ты ничего не убрала? – сказал Гололобов – вишь, какой свинарник тут.
– Убирайте сами, дорогой гражданчик, я вам тут не домработница.
– Это что ещё значит? – недоуменно возразил Гололобов.
– А вот то и значит, довольно на мне ездили, дорогой гражданчик, ищите себе другую такую дуру, как я. Хватит. Ищите себе честную коммунистку, чтобы она за вашим начальством подтирала…
Гололобов и так шёл домой в состоянии удрученности и растерянности. А тут ещё и Серафима?
– Ты что, с ума сошла?
– Мне есть с чего сходить, а вам, гражданчик, и сходить не с чего – шляпа, – пришпилила она злобно… – Шляпа, дурак, за родную советскую власть, вот теперь тебя в петлю всунут, так тебе, дураку, и надо!
Дальнейший шип Серафимы перешёл в непечатную форму…
Супружеские ссоры случались у Гололобовых не в первый раз, но сейчас Гололобов понял: сейчас что-то прорвало, что именно – он ещё не успел сообразить. Серафима сидела с перекошенным от злобы лицом и продолжала непечатно шипеть. “Пьяна она, что ли?” – подумал Гололобов, но Серафима развеяла его сомнения:
– Давно нужно была на тебя, проклятого дурака, плюнуть. Ты потому сюда меня и заманил, чтобы я тут одно мужичье видала, чтоб от тебя, калеки, уйти не к кому было, а то бы давно ушла. У-ууу, гад, гадюка, на животе перед барами ползаешь и хочешь, чтобы и я ползала, туда тебе, гадина, и надо!…
Гололобов понял, что это не водка, что это – конец. Перекошенная физиономия Серафимы открыла ему новые горизонты, он чувствовал их и раньше, но не хотел их видеть. Теперь не видеть их было нельзя.
– Замолчи ты, стерва, – выдохнул он.
Но мадам Гололобову прорвало окончательно, и она сама чувствовала, что это уже окончательно. Всю остервенелую злобу на все свои несбывшиеся мечты она швыряла в лицо Гололобову.