Первым моим побуждением было ухватить его за плечи, хорошенько тряхнуть и осведомиться, отдает ли он себе отчет в своих словах. Я, наверняка, так бы и поступил, если бы не внезапное ощущение — где-то в затылке, в темени, — что именно этого он ждет.
— Витторио, — сказал я очень спокойно; мне, во всяком случае, казалось, что более спокойного тона не бывает, — я отлично помню, что вы считали Россолимо незаурядным ученым, но разве вы никогда не порицали его?
— Не порицал, Прато, — поправил он меня, — а журил, как журят находящегося у тебя под началом гения за его маленькие шалости.
Я рассмеялся: браво, Витторио, брависсимо, вы блестяще разыграли меня! Он тоже рассмеялся и сказал, что наконец я восстановил свою репутацию человека феноменальной памяти. И добавил многозначительно:
— Берегите ее, Умберто. Берегите.
Расставаясь, он крепко жал мне руку. Крепче обычного.
— Да, — воскликнул он уже перед самым уходом, — а что, Умберто, вы думаете по поводу его бегства в Пизу? Зачем ему понадобилась Пиза?
Признаться, ничего необычного в уходе Россолимо накануне самоубийства из привычной обстановки я не видел. Но в самой интонации Кроче мне почудилось нечто, категорически исключающее такое элементарное объяснение.
Я пожал плечами.
— Не знаете, — задумчиво произнес Витторио. — А не кажется ли вам, что это кому-то нужно было, чтобы смерть Чезаре состоялась, — он так и сказал: состоялась, — не в Болонье, а. в Пизе?
— Почему именно в Пизе? — удивился я.
— Ну, не обязательно в Пизе, главное — не в Болонье. Кстати, объяснение, которое вы дали себе, Умберто, мне известно.
Да, я уже и сам заметил, что с минуту тому, пожимая плечами, в сущности ответил ему: «Ничего загадочного не вижу, но твой вопрос заставил меня снова задуматься».
— Нет, Умберто, — вздохнул он, — слоны перед смертью не оставляют родных мест. Бернгард Гржимек прав: никаких особых кладбищ у слонов нет. Слон умирает там, где застигает его смерть.
II
Дней через десять я привык к черной урне настолько, что перестал обращать на нее внимание. Точнее, она стала одним из тех предметов, которых достаточно поутру коснуться краем глаза, чтобы потом уже на протяжении всего дня не замечать их.
Однако в пятницу утром урны на месте не оказалось. Это было так неожиданно, что все предыдущие десять дней вдруг представились мне сплошным ожиданием этого утра. У меня было совершенно определенное ощущение, что десять дней подряд я не только ждал, но и удивлялся, ежеминутно, ежесекундно, отсутствию событий.
Кроче, как всегда, пришел к десяти. Я встретил его в коридоре и, прежде чем поздороваться, объявил:
— Витторио, урна Россолимо исчезла.
Он рассмеялся и сказал, что такие вещи не похищают, что уборщица, должно быть, задвинула ее в глубь стеллажа, и надо просто-напросто внимательно поискать.
— Посмотрите еще раз, Прато, — предложил он, закрывая перед самым моим носом дверь.
По-моему, он уже взялся за собачку замка, чтобы опустить ее, когда я потянул дверь на себя.
— Что еще, Умберто? — спросил он удивленно. — Еще какие-нибудь новости?
Он стоял в дверях, но я почти на целую голову выше Кроче, и мне не нужно было заходить в кабинет, чтобы увидеть урну, черневшую в кресле за его рабочим столом.
— Витторио, — сказал я, — урна здесь — она сидит в кресле.
Кроче сделал шаг назад, но не для того, чтобы обернуться и собственными глазами взглянуть на урну, а для того, чтобы получше рассмотреть меня. Разумеется, этот маневр я предвидел с такой отчетливостью, что только смех помешал мне предупредить его. Я ничего не говорил, но мне ничего и не надо было говорить, потому что смех, когда он заменяет слова, всегда красноречивее этих замененных им слов. Потом Витторио всетаки обернулся, и на мгновение мне почудилось, что урна с прахом Чезаре в его кресле — это действительно неожиданность для него. Я говорю «на мгновение», потому что после этого у меня уже не было никакой определенной мысли — то мне казалось, что он прикидывается, хотя и непонятно зачем, то казалось, он на самом деле потрясен.
Он не загораживал дверей, ничего не объяснял, не подошел даже к урне, а безотрывно смотрел на меня, но не пристальным, точно сфокусированным, взглядом, а далеким, отчужденным, как будто я служил ему только призмой.
— Умберто, — произнес он наконец, — поставьте урну на место. Здесь она больше не нужна.
Я очень хорошо понял последние его слова насчет того, что здесь урна больше не нужна, потому что, дескать, все равно я уже не верю ему. Но спустя минуту, когда я проходил мимо него с урной в руках, он придержал меня и тихо, очень тихо спросил:
— Кому это понадобилось? Глупая шутка, Умберто, очень глупая.
Да, хотелось мне сказать, глупая шутка, Кроче. Если только шутка.
Теперь, как в первые два-три дня, я по десяти раз отрывался от работы, чтобы взглянуть на урну, на ее золоченные буквы и цифры. Кстати, точно то же происходило и с Витторио: через каждые три четверти часа он наведывался в лабораторию под предлогом служебного контроля, но обход его начинался неизменно с того места, в двух метрах от которого почти на уровне моей головы покоилась урна.
Разумеется, я ни разу не позволил себе обернуться в сторону Кроче. Да в этом, собственно, и не было нужды: я отчетливо ощущал каждый его взгляд — первый, когда он, как бы осматривая лабораторию, невзначай останавливался на мне, второй, более откровенный, потому, что я был обращен к нему спиной и нечего было опасаться, и все последующие — почти лишенные тревоги, как у всякого человека, который при тщательном осмотре не обнаружил ничего угрожающего.
Вечером, подчиняясь многолетней привычке, мы уходили из лаборатории вдвоем — я и Кроче. По пути мы спускались в погребок Джеронимо. Витторио был непоколебимым трезвенником — из тех, однако, которые не прочь при случае поболтаться среди выпивох, мне же достаточно было двух стаканов амонтильядо, чтобы погрузиться в блаженное состояние полунирваны. Полунирвана — термин, выдуманный Кроче специально для случая, когда Умберто Прато еще не вполне отрешился от земных дел, но вместе с тем глядит на них уже из некоего трансцендентального далека.
Я пил амонтильядо, Витторио — минеральную воду из сицилианских источников, и все было, как прежде — еще до самоубийства Чезаре или вообще до того, как он появился в лаборатории. Поднимаясь по ступенькам красного гранита, Кроче слегка придерживал меня под локоть — он делал так всегда, по дурацкой привычке безнадежных трезвенников. На тротуаре я осторожно высвободил свою руку, и в этот раз он на диво быстро отказался от своих прав опекуна.
— Умберто, — сказал Кроче, глядя перед собою, — не пора ли разделаться нам с черной кошкой?
— Пора, Витторио, — ответил я, — но зачем такой мрачный образ — черная кошка?
— Умберто, всякий здравомыслящий человек согласится, что незачем было мне переносить урну с прахом Чезаре в свой кабинет. Но факт остается фактом — урну мы нашли там, в кабинете.
— Да, — подтвердил я, — в кабинете. Мы нашли ее в кабинете.
Мне хотелось еще добавить именно МЫ, несмотря на то, что перед самым моим носом пытались захлопнуть дверь.
— Умберто, — теперь он уже не смотрел перед собою, теперь он глядел мне прямо в глаза, — я снова спрашиваю; кому понадобилась эта идиотская шутка?
Вот как — он снова пытается внушить мне, что ато была всего только шутка, притом шутка дурака!
— Не знаю, Витторио. У нас в лаборатории, пожалуй, таких нет. Может, извне?
— Извне? — после мгновенного колебания он ухватился за эту мысль с энтузиазмом обреченного, которому вдруг вернули надежду на спасение. — Конечно, извне, Умберто! И это «извне» называется Пизой!
Каждое слово, каждый слог он разыграл по нотам, которые прозвучали во мне до того, как он облек их в акустическую плоть. Я предвидел и мгновенное его колебание, и энтузиазм, последовавший за этим колебанием, и логический мост, связавший безликое «извне» с Пизой. Я не мог не предвидеть этого, потому что твердо уже знал: это сам он, Витторио Кроче, перенес урну в свой кабинет, перенес, чтобы остаться наедине с тем, что было некогда Чезаре Россолимо! Психологическая подоплека здесь совершенно элементарна: жертвы всегда влекут к себе своих убийц.