«Какъ-то они безъ меня будутъ?» — на минутку мелькнуло в головѣ.
«А почему безъ меня?» — задалъ он сам себѣ вопросъ и не нашелъ отвѣта.
Люди были готовы. Надо было торопиться. Лѣтнiе ночи такъ коротки. Черезъ два часа уже и свѣтло. Потихоньку, безъ шума, одинъ за другимъ вылѣзли изъ глубокихъ окоповъ, прошли черезъ узкiй проходъ въ проволочномъ загражденiи и поползли къ непрiятелю.
Всего триста шаговъ. А какъ далеко. Вотъ его проволока. Рѣжутъ. И все такъ же тихо, точно и нѣтъ непрiятеля, точно онъ заснулъ. Ползутъ черезъ проволоку. Жутко. Тихо… И страшно… И вдругъ слѣва ликующiй, молодой, веселый голосъ:
— Пымали! Господинъ прапорщикъ! Волокомъ пымали! Здо-о-ровый!..
И снова тишина. Но уже не та сонная тишина, полная лишь таинственныхъ звуковъ природы. Эта тишина вдругъ ожила, вдругъ закипѣла тихими неслышными шагами, шепотомъ пробудившихся людей. Вспыхнуло яркое пламя, и рѣзкiй выстрелъ разбудилъ тишину… И застукалъ вдругъ проснувшiйся пулеметъ, и засвѣтили синимъ свѣтомъ ракеты. Звенитъ разрываемая пулями проволока, свищутъ и щелкаютъ пули тутъ, здѣсь, тамъ.
Въ окопахъ кто-то хрипло спросонокъ ругался по-нѣмецки, а пули свищутъ и свищутъ.
Триста шаговъ всего, и дома. Триста шаговъ — и толстый безопасный блиндажъ, гдѣ уже согрѣтъ чай, гдѣ нетерпѣливо ждутъ героевъ поиска.
Триста шаговъ.
Вотъ и прошли… Спрыгнули внизъ. Ухнулъ бомбометъ: Только смѣются. Теперь стрѣляй — ничего! Не прошибешь…
— Что привели?
— Поймали, вотъ онъ.
— Кто поймалъ-то?
— Семенчукъ и Андреяшенко.
— Здо-оровый.
— Мусью германъ? Инфантерiя?
— А чисто одѣтъ.
— Товарищи, всѣ цѣлы?
— Надо-быть, всѣ.
— Надо на провѣрку, товарищи.
— А прапорщикъ гдѣ?
— Товарищи, ротнаго не видали?
— Надо искать.
— Не-е. Вона несутъ.
— Раненый?
— Убитый…
На другой день въ сообщенiи Ставки послѣ короткаго извѣщенiя, что на западномъ и румынскомъ фронтѣ обычная перестрѣлка, значилось:
… «Въ раiонѣ С. наши молодцы-охотники одного изъ молодыхъ полковъ ночью, подъ командою прапорщика Стойкина, преодолѣвъ проволочныя загражденiя противника, лихимъ налетомъ напали на полевой постъ противника. Часовой захваченъ въ плѣнъ. Прапорщикъ Стойкинъ смертью заплатилъ за свой геройскiй подвигъ. Другихъ потерь не было».
II
«Пропускъ наконец получила. Выѣзжаю сегодня. Счастлива безконечно. Цѣлую. Нелька».
Поручикъ Семеновъ держитъ въ рукахъ этотъ телеграфный бланкъ, и мысли вихремъ бегутъ в его головѣ. Тяжелыя мысли.
Нелька. Милая святая Нелька. Чистая, благородная, красивая. Онъ женился за годъ до войны. По любви. Любви съ дѣтскихъ лѣтъ. Послѣ долгой привязанности мальчика и дѣвочки, послѣ нѣжнаго обожанiя юноши.
Это была не дѣвушка, а живая поэма нѣжной любви. Тонкая, стройная, изящная, умная… Такъ и встаетъ она сейчасъ передъ нимъ в темно-синемъ платьѣ, съ опухшими красными вѣками глазъ, вся въ слезахъ. И креститъ и креститъ его маленькими крестами и вся — молитва и отчаянiе…
Съ крестомъ или на крестѣ…
Она — русская. Притомъ идеалистка. Сколько въ ея письмахъ любви къ нему, сколько восторженнаго обожанiя родины!..
Онъ — не герой. Онъ самъ это сознаетъ. Онъ умный, хорошо образованный, но безхарактерный. Шелъ на войну съ маршевою ротою. Въ штабѣ, въ большомъ штабѣ, его замѣтили. Видный, красивый, разумный: комендантъ съ нимъ долго разговаривалъ, потомъ позвали къ начальнику штаба. Заставили чертить. «Вы архитекторъ?», спросили. — «Готовился быть таковымъ». И его судьба рѣшилась.
Оставили при штабѣ для письменных и чертежныхъ работъ.
И вотъ началась эта служба на войнѣ и не на войнѣ, размѣренная жизнь офицера-чиновника въ большомъ еврейскомъ мѣстечкѣ. Работа въ опредѣленные часы, обѣды и ужины въ громадной штабной столовой. Свободные вечера, проводимые у товарищей за картами или въ кинематографѣ. Такъ это все не походило на «действующую армiю». Даже аэропланы не безпокоили и не мѣшали работѣ большого штаба.
А потомъ подоспѣла весна. Зацвѣла сирень, распускался каштанъ, готовилась цвѣсти пышная бѣлая акацiя. Улицы наполнились еврейскою молодежью, нарядно одѣтыми барышнями в легкихъ, прозрачныхъ, бѣлыхъ чулочкахъ и черныхъ башмачкахъ, обутых на безобразно большiя ноги.
Вотъ тутъ и подвернулась Рахиль Финкельштейнъ. Была она очень красива или только казалась такою. Семеновъ не смогъ бы отвѣтить. Когда онъ увидѣлъ ее впервые майскимъ вечеромъ, онъ проникся такимъ обожанiем къ ея голымъ плечикамъ, такимъ бѣло-розовымъ, удивительнаго оттѣнка. Сквозь бѣлую блузку была пропущена широкая черная лента съ бантами, и это черное съ бѣлымъ такъ выгодно оттѣняло нѣжный колоритъ дѣвичьихъ плечъ и шеи.
Семеновъ заглядѣлся на плечи, и дѣвушка обернулась къ нему. Это была красивая дѣвушка съ нѣжным румянцемъ на щекахъ и пышными алыми губами.
Отъ смѣлаго, бойкаго взгляда Семеновъ смутился.
— Что смотрите, товарищъ? — спросила его дѣвушка.
— Я… Ничего. Я хотѣл спросить, какъ васъ зовутъ. Я никогда васъ не видалъ.
— Рахиль, — коротко отвѣтила девушка. — Вы меня не могли видѣть. Я только вчера прiѣхала изъ Петрограда. Я тамъ училась на курсахъ.
Разговорились. Пошли гулять. Рахиль оказалась очень умной, очень смѣлой и передовой дѣвушкой. По-русски говорила она чисто, и только слишкомъ частое употребленiе слова «товарищъ» — нужно это или не нужно, — обнаруживало ея происхожденiе. Ея отецъ имѣлъ на базарной площади аптекарскiй магазинъ, въ которомъ онъ продавалъ солдатамъ одеколонъ по шести рублей за флаконъ.