Это были интересные времена хотя бы тем, что мы не знали слова "шопингтур" Пользовались им во всю, но не знали, чем пользуемся. С нами такое часто происходит, мы привыкли.
А путешествие по "колыбели революции" продолжалось. Томка теряла "энергию движения" настолько, что сама не могла определить, какой район города показать в качестве "эталона красоты". Я заметил, что на втором часу нашей "шопэкспедиции" её восторги собственным городом стали блекнуть, и она, рассказывая о той, или иной достопримечательности города, еле шевелила языком. Потом она решила, видно от жары и усталости, что я люблю макароны, и в одном продуктовом магазине купила килограмм этого продукта "высшего" сорта. Товар упаковали в кулёк из бумаги, и упакованные макаронные изделия были положены ею в сетку с крупной ячейкой. Она шла с этой сеткой, и то ли от болтания сеткой, то ли от плохой упаковки, но бумага развернулась и макароны удивительно быстро, и без задержки улеглись на асфальт. Всё произошло удивительно точно у подножия двух каменных львов, что лежали по обе стороны подъезда одного из домов. Вместо рассказа об этом доме Томка громко сказала.
— Ах, ё….. твою мать! — она была всё же рабочим человеком, поэтому никак иначе не могла выразить досаду о рассыпавшихся макаронах. И враз исчезла между нами маленькая натянутость, коя бывает между только что познакомившимися людьми. Я "разогнулся" и наши разговоры стали прямыми и понятными. Без "воздержаний" в языке:
— Ну, да, килограмм рассыпанных макарон — это причина для расстройства. Соберу — и продолжим экскурсию.
— Ага! Он собрался макароны собирать! На виду у всех!
— А что тут такого!? Чего им сделалось? Соберу их, сдую пыль, могу каждую и продуть. Макароны, насколько я знаю, сырыми никто не ест, их варить нужно. У вас разве не так? — и я очень тщательно собрал рассыпанную продукцию.
— Вот бы кто-то из знакомых увидел меня рядом с тобой за сбором макарон!
— Ну, и что? Твоё "реноме" от этого сильно упало бы?
— А что такое "реноме"?
— Не знаю. Что-то французское. Вроде бы "вес" и "авторитет" в одной упаковке.
Томик, повторяю, была тяжеловатая в ходу женщина и после "пароля" "о маме" я предложил ей руку:
— Грузись. Надёжно грузись. И давай макароны мне, ты и макароны — несовместимы. Тебя они не слушаются.
Мы шли по городу с остановками для её отдыха. Томка всё заметнее "теряла ход", а я, как механизм с хорошей пружиной в нужном месте, "поглощал пространства" без всякой усталости. Если бы я был спортсменом-"марафонцем", то на тот момент обо мне можно было бы сказать:
— "У него открылось "второе дыхание" — состояние радости не покидало меня. Прекрасный город! Бывал не единожды в прославленной, хорошо оплаченными "мастерами слова" "первой" столице, но до такой любви, какую вызвала в миг единый Северная Пальмира, "законной и общепринятой" столице было далеко. Почему? Ни потому ли, что Петербург когда-то строился с исключением пороков, кои имелись в признанной столице? Или потому, что жители стольного града не в пример нахальнее жителей северной столицы?
* * *
Мне, как "мешочнику" везло: у Кировского завода, в маленьком магазинчике встретился "с подругой моей мечты": сгущёнкой! И без сахара! Такое бывало только в фильмах "с хорошим концом".
Мы уже были загружены покупками "выше ватерлинии", но не купить сгущёнки было равнозначно подписанию "смертного приговора"!
— Бери! — сказала Томка — Тебе везёт! Считай, что за пол дня ты выполнил трёхдневное задание.
— Без тебя у меня бы ничего не получилось. Целую руки! Но, может, завтра?
— Ты, что!? Совсем "того", или немного!? Какие могут быть "завтра"!? Завтра молока может и не быть! — признаюсь, что вопрос снабжения пропитанием на то время был "священным" у девяноста процентов жителей "страны советов" и резона ослушаться Томку у меня не было. Я направился к кассе выбивать чек на "пятнадцать банок сгущенного молока без сахара". Кассирша не удивилась названному количеству потому, что на моей физиономии было написано большими "печатными" буквами: "мужик из провинции".
Подхожу к прилавку, подаю чек продавцу и говорю только одно слово:
— Сгущёнка.
Больше ничего не сказал, всего одно слово — и продавец приступила к процессу выдачи оплаченного товара. Процесс "отоваривания" происходил спокойно потому, что кроме меня у прилавка никого не было. Отсутствие очереди, что было большой редкостью в то время, плюс мой душевный восторг не поддавался никакому измерению.
Работнице прилавка было лет пятьдесят, а может менее того. Это был "типаж", как сказал бы любой работник кино, настоящий "работник прилавка". Её возраст к отпуску товаров покупателям никакого отношения не имел. Это говорю к тому, что мои "чары", как мужчины, не оказали бы на неё никакого действия, вздумай я применить их в корыстных целях. На те времена цели у всех были схожие: если положено отпускать "десять банок в одни руки", то никто тебе не даст пятнадцать, какие бы ты чары не пускал в действие. Списать тот случай на то, что пожилой женщине я "строил глазки" — нет и нет! Не было этого, господа судьи! Это я буду утверждать вплоть до угрозы смертной казнью! На тот момент у меня сидела только одна радостная мысль: "есть сгущёнка! Задание жены выполнено!"
Продавец приступила к выкладыванию оплаченного товара. Стоял и смотрел, как труженица прилавка сгибается над коробкой с банками, достаёт их и выставляет предо мной: пять, десять, пятнадцать… количество банок перевалило за два десятка, потом за четыре десятка, а продавец всё продолжает выставлять товар. Подумал: "это она готовит для других покупателей. Сгущёнка — дефицит. Сейчас она мне пятнадцать банок отсчитает — и мы с Томиком "поплывём в порт приписки". Всё! На сегодня — хватит! Программа одного дня выполнена успешно"! Я сиял, "как медный грош"!
Во время выгрузки сгущёнки на прилавок Томки рядом не было. Она ходила по магазину и лечилась от женского заболевания с названием "шопингмания". А, возможно, искала что-то необыкновенно вкусное для гостя. Столичные города в вопросе "угостить провинциала" да так, чтобы он "проглотил язык". В это время я стоял перед выстроенными банками и думал, как упаковать оплаченные пятнадцать банок.
— Ты столько берёшь!? — удивилась Томка, увидев на прилавке выставленное количество банок.
— Нет. С чего милая женщина решила — я посмотрел на продавца — что могу унести пятьдесят банок сгущёнки? Пусть и без сахара? Мои только пятнадцать. Как ходить с ними по вашему прекрасному городу в первый визит? Пусть никогда впредь не увижу ни одной банки сгущённого молока без сахара, но не откажусь от любования вашим городом! О таком я мечтал всю жизнь. Мой аппетит не выше пятнадцати банок! — пока я "выступал" перед Томкой, продавец сняла с подставки чек, посмотрела и низким, мужественным голосом сказала одно слово:
— Спасибо.
По выходе из торговой точки Томкино "зудение", начатое в обувном магазине на Суворовском проспекте, продолжилось. Действовала прямо и без лишних женских хитростей требовала "разоблачения фокуса":
— Что у вас произошло? За что тебя кассирша благодарила? — Томка оставалась женщиной, и я не мог допустить её смерти от любопытства. На то время садистские наклонности у меня отсутствовали полностью.
— Оплатил пятнадцать банок, а она выставила пятьдесят. Только и всего. Не знаю, как такое происходит у меня, но этому ни у кого не учился.
Как мог утаить какие-то пустяковые секреты от такой милой женщины, как Томик! Тем паче, что секреты-то мои! Чужие секреты я бы не стал выдавать, а свои — пожалуйста!
Мы возвращались домой, и мне приходилось делить внимание между Томкой и городом. Честно признаюсь, сегодня это можно сделать: Томка получала остатки моего внимания, на первом месте всё же оставалась красота города.
Для набора большего впечатления от красот, Томка предложила проехать на трамвае. На самом длинном маршруте. Решено — делаем. Сели. Едем.