Он подошел к Наташе, и бескровные губы ее шевельнулись:
— Видишь, какая…
— Не надо, — с трудом выговорил он. — Ты поправишься… Вот цветы тебе. — И положил цветы на тумбочку.
— Спасибо… Это возмездие мне, Владик… Я сама виновата.
— Глупости. Ни в чем ты не виновата.
— Мне надо было оставить его… Давно оставить… А я…
— Наташа, не надо. — Он опустился рядом на стул. — Все будет хорошо. Вот увидишь, все будет очень хорошо.
Губы у нее дрогнули. Она, кажется, силилась улыбнуться.
— Шрам останется. Кто со шрамом полюбит…
— Да ты о чем говоришь, глупенькая?
— Владик, ты меня не презирай. Ладно?
— Глупенькая, я люблю тебя, — сказал он.
— Я знаю… — Она закрыла глаза и повторила: — Я знаю. Владик, дай мне руку.
Он накрыл своей ладонью ее бледные, с голубыми жилками пальцы. Не открывая глаз, Наташа сказала:
— Не эту. Другую дай.
Вавилон испугался. Помедлил.
— Ну…
Он подчинился. Теперь Наташа маленькой, невесомой ладонью накрыла его руку, руку, которой Вавилон всегда так стеснялся — изуродованную, с тремя оставшимися пальцами. Вавилон почти не дышал; подрагивая, секундная стрелка на его часах сделала полный круг. Наташа сказала:
— Очень болит спина.
Скрипнула дверь. Медсестра Люба укоризненно покачала головой.
— Наташа, — прошептал он, — я приду завтра.
— Да, — устало ответила она. — Приходи…
В эту ночь он не сомкнул глаз ни на минуту.
Еще не было и девяти утра, когда он подходил к железнодорожной больнице. На углу сквера три расторопные старушки уже расположились с корзинами и ведрами своего душистого цветочного товара. Он выбрал красные гвоздики. «Наташе понравятся», — подумал Вавилон.
Поспешно миновав знакомые двери хирургического корпуса, он вошел в вестибюль и увидел, что дверь открыта; по коридору шли две сестры, проковылял в коричневом халате больной на костылях. Вавилон был в нерешительности — что делать? Окликнуть сестер? Или подождать Любу? Она же в девять сменяется. Где-нибудь здесь. Ждать ему пришлось не долго. Люба, с уставшим, осунувшимся лицом, уже не похожая на девочку, появилась в конце больничного коридора. Он помахал ей рукой, и сестра увидела его. Она подошла и внимательно посмотрела на Вавилона.
— Ночью было очень плохо… Я испугалась. Знаете, шестой месяц работаю, а к этому привыкнуть не могу.
— К чему? — перестав дышать, спросил он.
— Я говорю о смерти. — Видя, как он побледнел, Люба поспешила сказать: — Сейчас ей лучше. Не волнуйтесь… Да, чуть не забыла: ночью, когда была без сознания, она звала какого-то Владика. Это ведь вы — Владик? Я так и не знаю вашего имени.
Он кивнул. И тут же обеспокоился:
— Была без сознания?
— Скажите спасибо, что так кончилось… А я сразу догадалась, что она звала вас. Знаете, а щеку задело совсем немного. Может, и заметно не будет. Она все беспокоилась о щеке.
— Люба, — горячо сказал Владислав, — ведь она поправится? Будет жить?
Медсестра улыбнулась.
— Я немного приведу себя в порядок и через пять минут вернусь. Напишите пока, записку. А жить она будет. Хорошие слова напишите. Это тоже лекарство.
Сколько передумано о Наташе, и особенно в эту бессонную ночь! Сколько прекрасных слов хотелось ей сказать! Но как это передать за считанные, короткие минуты на листке бумаги? Он обгрыз ноготь мизинца, вытер со лба пот. И наконец прыгающими, торопливыми буквами написал: «Наташа! Мне жизни теперь без тебя нету. Это уж точно. Только поправляйся скорей. И ни о чем не волнуйся. Я из больницы на руках тебя понесу. И еще поедем вместе на море к моему другу Сережке. Там совсем здоровой станешь. Очень прошу, поправляйся. Твой Влад».
Как раз успел. Только сложил листок фантиком — и Люба вернулась.
— Лекарство приготовили?
— Да, — подобие улыбки впервые за многие часы тронуло его губы. — Спасибо, Люба!
— До свидания. Теперь я через два дня дежурю. Приходите.
Однако, оставшись через минуту один, Вавилон сник, помрачнел. По больничному коридору сновали сестры, провезли каталку, накрытую простыней. В вестибюле длинный ряд скрипучих стульев был еще весь свободен. Вавилон посидел с краешка, подождал. А чего ждал — этого и сам не знал. В голове ни мыслей, ни чувств, лишь боль и тревога: как там Наташа? Долго ли придется ей быть здесь? Роман-то уж, наверно, поскорей выберется. Роман. Тут где-то он, в девятнадцатой палате. Что ж, теперь и проведать его можно. Пора. Узкой лестницей Вавилон поднялся на второй этаж. Ждал он около часа, пока не кончился обход врачей. Ему дали халат, и он вошел в палату. Роман полулежал в кровати, правую руку его, скованную гипсовым поленом, поддерживало проволочное крыло. Увидев Вавилона, он вздохнул и здоровой рукой показал на стул. Вавилон сел. Он почувствовал страшную усталость. Хотелось закрыть глаза. Но не закрыл.