Взгляды наши столкнулись, лицо брата исказилось от ненависти. Он напомнил мне дубинку, лихо разящую живую плоть, но ломающуюся под ударом металла. И так захотелось самому стать острым клинком, который ничто не остановит… даже камень!
Время пропало, исчезла боль в сломанном локте и в запястье, смазалось в тёмное пятно прошлое и в серое – будущее. Мне надоело убегать и сгибаться. Я устал быть слабым. О, если бы я только мог стать таким же неумолимым и крепким, как лезвие меча!
Неожиданно пальцы брата разжались, он отвёл взгляд, отступил. Шатаясь – отец его сильно об пол приложил – вышел из дома. И тут я заметил главу семьи, бесшумно замершего у раздвинутых сёдзи. Похоже, он тут так и простоял во время моего молчаливого поединка с Такэру. Лицо мужчины вновь стало непроницаемым. Так он может опять ударить меня и потом ни капли не пожалеет. Ну и пусть! Пусть бьёт, если ему так хочется. Я лучше молча сдохну, чем опять заплачу или начну молить о пощаде. И за то, что родился таким слабым и бесполезным, больше извиняться не собираюсь.
Отец оторвался от задумчивого созерцания стены за моей спиной. Наши взгляды встретились. Рука невольно заныла, вспоминая недавнее падение. Но я равнодушно встретился с его взором. Почтения на моём лице наверняка уже не было, ровно как и страха перед болью и смертью. Тот, кого я ещё недавно столь уважал и любил, так безжалостно обошёлся со мной. Мог ведь и не расспрашивать о моих догадках, не вытягивать из меня те ужасные слова! Мог бы выбрать себе противника равного по силам, а бить жалкого мальчишку – это постыдно. Потому в моей измученной душе поселились зимний холод и ледяное безразличие.
Ночная темнота и возмущённые мамины вопли оторвали нас с отцом от противостояния.
- Так и не помог мне ничем! – надрывно кричала его жена. - Простоял большую часть дня, пялясь на этого недоумка! И этот хорош, гадёныш, - она с ненавистью посмотрела на меня. - Никакого почтения ни к почтенному монаху, ни к отцу! Как тебя только тот старик терпел?! Он, должно быть, настоящий святой! И как низко ты его назвал! Акутоо! Злодей! Да как у тебя только язык повернулся сказать такое?
Она подлетела ко мне, замахнулась светильником. Я равнодушно проследил за огненной чертой, пронзившей мрак, затем посмотрел в её глаза, кажущиеся тёмными, заполненными отблесками огня. Мать вздрогнула, отшатнулась. Светильник выпал из её дрожащей руки – отец вовремя его подхватил.
Я молча прошёл мимо них, отодвинул сёдзи и побежал во мрак. Вскоре наткнулся на мохнатое пузо, счастливо вздохнул знакомый лесной запах, обнял друга.
Мы гуляли часть ночи. И Акутоо рассказывал мне о звёздах, красочно пересказал легенду о человеческом пастухе, влюбившемся в небесную фею, о том, как её родственники разлучили молодых супругов, о том, как Пастух пытался найти любимую жену, как его попытки и её слёзы разжалобили кого-то из богов, так, что те позволили Пастуху и Ткачихе встречаться раз в год, на одну единственную ночь, переходя через небесную реку по мосту из сорок…
Потом мы просто молчали. И я не заметил, как уснул.
А когда проснулся, то оказалось, что заботливый барсук усердно заменяет мне подставку для головы своей лапой. Судя по тому, как крепко спал, он ни разу не шелохнулся, оберегая мой сон. И мне было как-то всё равно, кого надул оборотень, чтобы добыть рис и сладости, которыми он меня угощал. Судя по роскоши его утренней трапезы, обманщик обобрал явно не бедняка.
Домой я возвращался спокойно, равнодушный к тому, что последует после моего возвращения. К счастью, Акутоо не провожал меня до границы бамбуковой рощи: там меня поджидал отец. Выходит, он выследил, куда я из деревни убегаю.
- Послушай, Юуки, - начал он торопливо, едва разглядев меня, - я был не прав. Мне совестно, что я покалечил тебя, ведь тебе и без того тяжело. Ты постоянно терзаешься, что ничем не можешь нам помочь: это читается в твоих глазах.