Свой князь не то жив, не то мертв… Чужой князь налетел, как змей огненный… грабит, будто обры… Изба, такая всегда опрятная, была завалена пожитками, своими и чужими, пол покрылся мокрыми следами, рассыпанной соломой и даже комками навоза, что приносили на ногах. После полудня русы привели Миляту – отрока пятнадцати лет, Рыкова сына.
– А ты чего здесь? – удивился Плетина: Рык не такого хорошего рода, чтобы его отпрыска брать в таль[9].
– Так за дань меня! – Парень шмыгнул носом, с трудом удерживая слезы. – Отец скору-то попрятал, какая была. Это мать его подбила: увези да увези! А то придут, говорила, вынесут все… Он и увез все на заимку в лес. А теперь эти говорят: нет ничего – паробка возьмем в челядь. Это меня-то! В челядь!
– Да как – в челядь? С ваших куна полагается, как со всех, а человек не куну стоит!
– Они сказали, на месте взятый отрок стоит гривну. За двадцать дворов, сказали, возьмем паробка, а вы меж собой сами как хотите разочтетесь.
За оконцами уже темнело, когда русы наконец собрались восвояси. Им еще предстоял путь до Горинца – за полночь доедут.
– Ты, мать, собери молодухе что-нибудь, – велел Городее Унерад. – Она с нами.
– Куда – с вами? – не поверил Плетина. – Вы же собрали… собрали все нужное?
– Собрали кое-что, но волость еще не всю обошли. Пока молодуха с нами, Воюн укромовский смирным будет и других уймет. А пойдем за Горину – ее вам оставим.
– Да есть ли совесть у вас! – Плетина опешил от этого нового бесчестья. – Молодую, первый год замужем, в чужие люди… сором какой и ей, и роду всему!
– Не тронет ее никто… если вы дров не наломаете. Ты пойми, дурья голова. – Унерад шагнул к Плетине и сделал движение, будто хотел взять его за насов на груди, но передумал. – Я же вам как лучше хочу – чтобы все тихо, без драки, без крови… Кровавый ручей только пусти – он рекой обернется и всех смоет. Твоя невестка у нас – ты за своими последишь, чтобы сидели смирно. И разойдемся без драк – и вам хорошо, и нам.
Вполголоса причитая, Городея забегала меж укладок, собрала в короб пару сорочек, рушник, гребень, чулки, съестного. Обещана провела рукой по убору на голове, по кожуху на груди, безотчетно оправила пояс – словно хотела убедиться, что она существует во плоти, что ей не мерещится это безумие.
Вот ее повели наружу. Во дворе русины седлали отдохнувших и покормленных коней. Теперь у них появился обоз: четверо саней с разнообразной поклажей, в том числе свиная туша и две овцы со связанными ногами. За воротами толпились драговижичи, наблюдавшие, как увозят их добро. Обещана шла между русами, опустив глаза, с таким чувством, будто ее тут на позор водят. Как будто она уже заодно с чужаками. Нечто невидимое, но ощутимое провело такую глубокую борозду между нею и драговижичами – соседями, мужниной родней, – что она казалась себе мертвой среди живых. Однако даже когда ее отпустят, это не смоет с нее срама пребывания в чужих руках. Бабы будут коситься… а то и муж откажется, скажет, невесть под кем побывала… От острой обиды на глазах горели слезы. Обещана жмурилась, стараясь их удержать, и едва видела, куда идет. Хотелось всему свету белому закричать о своей обиде, но страшно было оглашать позор своего рода.
Почти первым, кого она увидела за воротами, был Домарь. Он стоял впереди ватаги парней и молодцев и ждал. Увидев жену, двинулся было к ней, но два копья преградили ему дорогу.
– Она с нами, – бросил Унерад. – Дня через три заберешь в Горинце.
– А ну оставь молодуху мою! – Домарь даже не вслушивался, понимая одно: у него уводят жену, покрывая позором на всю жизнь. – Отпусти, сказал!
– Люди, да вы поглядите! – завопила Любохна, мать Миляты – та, что подучила мужа спрятать свою охотничью добычу. – Детей наших уводят, женок уводят – а вы смотрите! Сыночек мой, дитятко мое ненаглядное, да куда же тебя ведут-то злыдни эти!
Толпа качнулась ближе. Домарь бросился на русов, норовя прорваться к Обещане, но его снова оттолкнули. Любохна вцепилась в Миляту и попыталась вытащить из строя; русы тянули парня в одну сторону, бабу – в другую, но она села на землю, не разжимая рук и непрерывно вопя. Завопил и сам Миляй, опасаясь, что его разорвут.
Обещана не сводила глаз с Домаря, но не успела увидеть, откуда в руке его взялся топор.
– Бей их! – во всю мочь закричал он.
Молодец не сидел сложа руки весь этот день, после того как русы пленили его отца и жену. Видя, как русы дерутся с Любохной, а Домарь пытается пробиться к жене, мужчины и парни, загодя подготовленные своим молодым вожаком, всей толпой устремились на чужаков.
– Щиты! – заорал Унерад, хватаясь за висящий на седле шлем.