– Одну, огромную! То, что вы больше меня не любите.
– Это заблуждение, Елена, я вас люблю.
– Когда-то ты бросался в мои объятия и кричал: «Я люблю тебя!». И ты меня убеждал в этом. Но сегодня вы довольствуетесь тем, что холодно-любезно говорите: «Это заблуждение, я вас люблю». Вы меня в этом уже не убедите.
Слеза показалась на ее глазах, она отвернулась, чтобы скрыть ее от Мориса, затем продолжала, сделав над собой усилие.
– Вы правы, надо все разорвать, – сказала она. – Эти сцены становятся смешными. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы развлекались этим вечером?
– Нет, – ответил Морис.
– Мадемуазель Тереза красива?
– Почему вы спрашиваете меня об этом?
– Потому что эта молодая девушка вас интересует и, стало быть, интересует меня. Да, может быть, решение, принятое вами, самое мудрое. Женитесь, милый Морис, таким образом все будет кончено и кончено хорошо. Между нами не будет больше этих безрассудных упреков, о которых я первая сожалею. Ну, когда вы можете жениться – через месяц, через три недели?
– Поистине, Елена, – сказал резко Морис, – вы приписываете мне мысли, которых у меня нет.
С минуту она молча смотрела на него, затем произнесла голосом, который выдавал на этот раз все ее чувства:
– Эти мысли, Морис, вы вынашиваете уже давно; я вас знаю и вы ничего не скроете от меня. Я догадываюсь обо всех побуждениях, обо всех слабостях вашего сердца. Но вы – честный человек, вы боитесь остаться в долгу передо мной; вы считаете долгом чести не разрывать узы, соединяющие нас, и хотя вы не можете не думать о свадьбе, вы никогда не договоритесь о ней. Я отдаю вам должное, Морис, и сама возвращаю вам свободу. Что ж, воспользуйтесь ею, мой друг. Я более рассудительна, чем вы думаете. Наша связь действительно слишком затянулась: не надо, чтобы подобные вещи длились до бесконечности. Вы должны начать узаконенную, честную семейную жизнь. Я не могу запретить вам иметь семью, детей, я, которая проведу всю свою жизнь, страдая от того, что у меня их нет! Когда минуют годы и все страсти затухнут, как сладостно, как чудесно должно быть вновь ожить в жизни других и снова услышать биение сердца, которое больше не бьется!.. Видите Морис, я говорю с вами как подруга – последуйте же совету, который я вам даю. Расстанемся, как следует расстаться порядочным людям – чистосердечно, доброжелательно, без взаимных упреков… Пожмите руку, которую я вам протягиваю.
Она протянула ему руку, и Морис, оглушенный услышанными словами, взволнованный тысячью противоположных чувств, машинально сжал ее. Тогда боль и негодование Елены разразились вдруг со всей силой. Дрожащая, заплаканная, она воскликнула, указывая на руку, которую Морис еще сжимал в своей:
– Он пожал ее! Он согласился на то, что я ему предложила! – И, глядя сквозь слезы ему в лицо, она продолжала: – Значит, это правда, ты меня больше не любишь!
– Ах, могу ли я знать? – ответил Морис, который в свою очередь больше не владел собой. – Эти сцены, которые беспрерывно возобновляются, раздражают меня! Они меня убивают! Я не знаю больше, что я испытываю, что я чувствую, что я люблю и что я ненавижу!
Он отошел от Елены и, шагая большими шагами по салону, продолжал:
– Подумать только, что сейчас, как вчера, как позавчера, как все прошлые дни, когда список жалоб будет исчерпан, когда весь клавир страсти будет использован, мы вернемся каждый к своей жизни, совершенно удивленные тем, что столько речей, столько слез, столько страданий ничего не изменили в нашем существовании, ибо ничто не в силах его изменить; а завтра мы возобновим все, и наша жизнь так и пройдет в продолжительной, и безрассудной борьбе!
Он остановился и, немного успокоившись, упал в кресло, стоявшее в углу салона. Тогда бледная и серьезная Елена, в который за то время, пока он говорил, произошла какая-то перемена, подошла к Морису, коснулась его плеча и, принудив его повернуться к ней лицом, сказала грустно, но твердо:
– Вы ошибаетесь, Морис, это сцена будет последней, я клянусь… Я вам повторю спокойно, без всякой задней мысли: вы свободны. Прощайте… У меня найдется мужество не принимать вас и не возвращаться к вам вновь, но я надеюсь, что и у вас хватит мужества не возвращаться больше ко мне.
– Ну, что ж, – сказал Морис, задетый тем, что мадам де Брионн приняла решение, которое он никогда не осмелился бы принять, – поскольку вы так хотите, поскольку вы этого требуете, я постараюсь вам повиноваться.
– И это вам будет нетрудно, – сказала она с оттенком меланхолии, которой не пыталась скрыть, – Ах, я хорошо сделала, опередив вас; по крайней мере я не рискую своим самолюбием: если я вас сегодня не оставлю, завтра…
– Никогда! – воскликнул с силой Морис.
– Но вы желаете меня покинуть, – сказала она с улыбкой, полной горечи, – а это одно и то же.
Оба замолчали, и тишина воцарилась в салоне. Они испытывали невыразимую грусть, и каждый хотел нарушить молчание любой ценой – так они страдали: пульс был лихорадочным, сердце сжималось… Они хотели еще сказать множество вещей, выдвинуть столько аргументов – страсть бурлила в них, хотелось говорить, плакать, кричать. Но они не могли этого сделать, чувствуя себя разбитыми, опустошенными. Все их физические силы были исчерпаны в мучительной борьбе; чем возобновлять ее, они согласились на создавшееся положение, каким бы тягостным, неверным или серьезным оно ни было. И снова Елена, более решительная, чем Морис, нарушила молчание. Она встала, как бы для того, чтобы завершить беседу, и сказала голосом, который тщетно пыталась сделать твердым: