Но вот они закончили и встали у края стола.
– Деды наши и бабки! – позвала Эльга, обняв Браню за плечи и произнося призыв от них обеих. – Зовем вас на угощение. Где бы ни были вы… Далеко нас занесло от родного порога, но все же мы вас помним – и вы нас не забудьте, помощью и заботой не оставьте. Придите к нам…
Она слегка сжала плечи Брани, и та добавила:
– Дедушка Вальгард! Бабушка Домолюба! Прадедушка Судогость, князь плесковский! Прабабушка Годонега, княгиня плесковская!
– И ты, муж мой, Ингвар Улебович, – тихо продолжила Эльга.
Для него она приготовила особую ложку – греческой работы, искусно вырезанную из кости. Эту ложку Ингвар привез ей из второго греческого похода. Эльга ценила ее и пользовалась только по велик-дням, а после смерти Ингвара приберегала для него.
Теперь она поднесла ложку к лицу, на миг прижала к губам выпуклое гладкое донце, будто пыталась передать поцелуй бесплотной, невидимой тени, положила ложку на край блюда с испускающей пар медовой кашей.
– И ты тоже… Князь-Медведь… – шепотом добавила она. – Приходи. Прими наше угощение и не держи зла.
И вдруг ощутила облегчение. Впервые в этот день взглянула в темные тени у двери без страха, скорее с надеждой. Крепче сжала плечи Брани.
Это был обряд не княжеский, не державный, а домашний. Здесь, в Киеве, где собралось с бору по сосенке от великого множества родов и народов, ее кровные предки принадлежали только ей, не всем. И в этом состояла огромная разница между нею, Эльгой, киевской княгиней Руси, и плесковской княгиней Годонегой, ее родной бабкой по матери. Не от народа-племени, а только от своего лица и лица своих детей она говорила со своими чурами: дедами и бабками, знакомыми и незнакомыми, теми, кого застала на свете, и теми, от кого даже имена до нее не дошли сквозь гущу поколений.
– Дедушка Улеб. Бабушка Сванхейд, – подсказывала она дочери имена ее предков по отцу, которые, как и плесковские, никогда не бывали в Киеве и не жили в этом доме. – И ты, волот земли Русской, Олег Вещий. Стрый Одд… – прошептала Эльга, и от звука этого имени, которое она слышала только в детстве от отца и его брата, у нее перехватило дыхание.
Теперь он придет. Отзовется на свое настоящее имя, которое во всей Русской земле помнит, может быть, лишь она, его племянница, да его внучка, старая боярыня Ростислава. Да Олег Моровлянин, его неудачливый внук.
Их было так много: предков, которые прожили свою жизнь в иных землях, но протянули ветви сюда, к киевским горам, и сплели их над старым корнем полянских Киевичей. Из Киевичей происходила Бранислава, жена Вещего, и последние капли их крови текут в Ростиславе, Предславе и их детях. И все эти люди, такие разные, славянского и заморского северного корня, собрались, как ручьи и речки, чтобы образовать эту могучую реку – землю Русскую.
Эльга положила руку на голову Брани и прижала дочь к себе. Та тоже, наряду со Святославом, была наследницей всех этих сил. Как они скажутся в ней?
Каждый год, все двадцать лет, Эльга готовила этот стол. Каждый раз она ждала, что деды подадут знак – хоть какой-нибудь, хотя бы скрип двери, стук скамьи, легкое прохладное дуновение вдоль щеки. Но ни разу даже вздох не нарушил тишину, воздушный ток не колыхнул пламя светильника. Неужели ее предки не могут найти к ней дорогу в такую даль?
Или они так и не простили ее побег и гибель Князя-Медведя?
Но хотя бы он, Вещий! Тот, что жил здесь, в Киеве, и хорошо понимает все, что она делала. Он не может бросить ее, наследницу, спасшую его державу от распада.
Мало о чем Эльга так жалела, как о том, что ей не привелось ни разу в жизни встретиться с Вещим. Ей исполнилось всего семь лет, когда он умер, да и жила от него за тридевять земель. Только от людей и узнала, что у них одинаковые глаза – серо-зелено-голубые, смарагдовые. У Брани были такие же глаза, и это радовало Эльгу не меньше, чем сходство дочери с Утой. У Святослава – просто голубые, как у Ингвара. Святослав сам за себя постоит. Но уж ее дочь покойный волот не оставит заботой…
И как же ей хотелось, чтобы хоть один раз в жизни в такую вот ночь он вошел неслышно в избу – остановился у порога, выпрямился во весь свой немалый рост, взглянул на нее, свою наследницу… Только он один среди всех живых и мертвых и сможет понять, как живется ей – заброшенной так далеко от родных краев, запряженной в такой воз, какого ни предки ее князья, ни даже сам Князь-Медведь не сможет и представить…
Тишину разорвал громкий стук в дверь. Браня взвизгнула от неожиданности и прижалась к матери.
– Кто там? – окликнула Эльга.
– Мы ходили, мы ходили! – раздался снаружи молодой голос, пытавшийся казаться грозным, но больше веселый.
– Через горы на поля! – подхватил второй такой же.
– Мы искали, мы искали!
– Государыни двора!
– Это Святша! – шепнула Браня, узнавшая голоса братьев. – И Улебка с ним.
– Тише! – Эльга сделала ей знак молчать и направилась к двери, на ходу кивнув отрокам, чтобы несли жареных кур и пироги.
Начиналось гулянье… Миг встречи с Навью скользнул прочь и растаял во тьме.
До утра ряженные в шкуры и личины киевляне бродили по улицам, по горам и Подолу: пели славления, получали где пироги и свинину, где чарочку. Святослав с отроками колобродил всю ночь, и не раз между разными ватажками завязывались драки. До свету не смолкали вой, крик, обрывочное пение, возбужденный смех, звон бубнов, гуденье рожков.
Следующий день выдался непривычно тихим – народ отдыхал. На площадке святилища, прямо перед воротами Эльги, непрестанно пылал огонь, отмечая, что эти сумрачные дни – особенные. У прочих ворот лежали собранные со столов угощения дедам – для проходящих, и иные бедняки собирали себе в это утро припаса на неделю и больше.
Это был чуть ли не единственный день в году, когда княгиню никто не тревожил: ни просители, ни жалобщики, но бояре, ни даже родичи. Без шелков и драгоценных уборов, весь день она занималась с Браней, даже сама сварила ей кашу – редкое удовольствие побыть обычной матерью. Делать что-то подобное своими руками Эльге приходилось столь нечасто, что даже вспомнилась та давняя каша, которую они с Утой в лесу варили для Князя-Медведя…
Браня перевела взгляд с лица матери на длинную деревянную ложку в ее руке и будто угадала ее мысли.
– А… расскажи про медведя… – попросила неуверенно.
– Да ты ведь знаешь.
Их лесные повести Ута множество раз пересказывала детям – своим и всем, кто рядом притулился, так что о них знал весь Киев.
– Ну, это тетя Утушка… А я хочу, чтобы ты!
Эльга кивнула. Она любила дочь больше всего на свете и жаждала отдать ей всю себя – но даже причесать самой ее светлые волосики, заплести косичку, что любая мать делает всякое утро, ей удавалось редко. Всегда уже кто-то ждал ее в гриднице…
– Нам с Утой было тогда по семь лет… – начала она, вглядываясь в далекое прошлое. Впервые ей приходилось возвращаться к нему не в мыслях, а вслух, и от этого ее вдруг охватило волнение. – В тот год здесь, в Киеве, умер стрый Одд. А в наших краях такой обычай велся, что девочки знатных родов, как им косички заплетут, ходили в лес на «медвежьи каши»…
И, видя на лице дочери любопытство и тайный ужас, подумала: ни на какие «медвежьи каши» она свою Браню ни за что бы не отпустила!
Но уже назавтра к полудню в дверь стукнули, Скрябка впустила отрока по имени Зимец.
– Волынян двое к Острогляду пошли, – поклонившись, вполголоса доложил он.
Эльга кивнула. Чего-то подобного она и ждала. У боярина Острогляда, мужа своей сестры, остановился Олег Предславич.