Тут Николай Васильевич искоса на Сергея посмотрел: как примет? Сергей и глазом не моргнул.
— Хитрые они очень, до денег жадные, трусливые и друг за дружку держатся. Может, у немцев они уже в печенках сидели. Ну да ладно. Это их, немцев, дело, чего нам голову ломать.
Помолчали.
— Все, Сергей. Вот тебе телефончик, я на бумажке написал. Ты его к себе в книжку не переписывай. Ведь у тебя телефонная книжка есть? В которой ты телефоны новых девочек фиксируешь? Сонечкин-то телефон и без книжки, небось, помнишь? А ты как думал? Органы все знают. На то мы и органы. Так ты мой телефон, как Сонечкин, выучи. Когда выучишь, бумажку выброси, а лучше сожги. Звони мне по этому телефону по утрам, часов в десять-одиннадцать. Примерно раз в две-три недели. Если не застанешь, скажи, что, мол, Сережа спрашивает, тебе объяснят, когда позвонить. Вопросы есть?
— Николай Васильевич, а Рыжиков тоже ваш? С ним говорить можно?
У Дремина даже голос стал другим, жестким, злым.
— Это, Лютиков, тебя не касается. В нашем деле главное — не лезть, куда не просят. А то нос прищемят. Говорить об этих вещах ты ни с кем, кроме меня, права не имеешь. Иди, Лютиков, а то еще что- нибудь сморозишь.
На Моховую Сергей возвращался пешком, по Арбату, через Воздвиженку, мимо Ленинской библиотеки. Он снова и снова мысленно повторял весь разговор. Вроде вел себя правильно. И последний вопрос был правильным. Немножко дурака из себя строить всегда полезно… Отказываться, конечно, было нельзя. В лучшем случае это значило зачеркнуть все, чего он уже добился, и напрочь изговнять будущее Но и очень уж крепко связываться с органами опасно. Ведь при любых поворотах завтра прежде всего начинают сажать тех, кто сажал вчера. А повороты вроде ожидаются. Как это он про жидов ввернул! Хорошо, что с Соней был осторожен, а мог ведь и завязнуть. Видно, с Гитлером батька усатый не на шутку дружбу заводит. Конечно, уже до риббентроповского пакта можно было предвидеть: что-то ожидается. Еще в начале мая тридцать девятого посадили наркоминделом Молотова вместо Литвинова. А Литвинов — еврей. Как это он не усек тогда? Что-то сообщать Дремину придется. И врать нельзя: не один он на факультете и, наверное, даже на курсе. О настроениях — это не очень опасно. Хуже конкретные вещи. Ведь есть ребята — совсем не соображают. Трепятся, что в голову придет. Благо, уже полтора года почти не сажают. И процессов давно не было. На верхотуре Комаудитории на лекциях по марксизму иногда такие комментарии услышишь, самому страшно. Если теперь услышу, придется сообщать, а то другой настучит, а меня спросят: почему не доложил? Но лучше до этого не доводить, лучше не слышать. Ведь если действительно крутой поворот к Гитлеру хоть недолго будет, начнут сажать хуже, чем в тридцать седьмом. Верующих идиотов еще до хрена осталось. А потом обязательно зигзаг, и снова сажать, но уже других. Так что лучше, Серега, ты потихоньку. Надо бы Великана повидать. Сказать, чтобы поосторожнее.
К Борису Сергей попал только в конце августа, перед началом занятий. Все лето на грузовых пристанях Москвы-реки вкалывал, баржи разгружал. Подобрались хорошие ребята. За два месяца Сергей получил почти шесть тысяч — на полгода свою сталинскую стипендию удвоил. Деньги были нужны. Отец попивать начал всерьез. Половину заработанного Сергей отдал маме. На Марью Ивановну смотреть страшно: еще больше высохла, почернела. Сергей дома почти не бывал. Ночевал у ребят на Стромынке. Восемь человек в комнате. Комендантша, горластая баба лет тридцати, пускала Сергея в общежитие без звука. В первый же вечер он с бутылкой портвейна, четвертинкой и кульком конфет зашел в ее комнатку на первом этаже просить разрешение переночевать у однокурсников и остался у нее до утра. В доме полно мужиков — а спать не с кем. Интеллигенция. Одно слово — прослойка. Теперь Сергей раз, а то и два в неделю спускался к ней, отрабатывал общежитие. Ребята смеялись и завидовали.