Еще с ними ехал старичок, Семен Игнатьевич, в деревню за Свердловском. В Москве был у дочки. Семен Игнатьевич больше молчал, Васю слушал неодобрительно.
Остальной народ был временный, на сутки или даже на несколько часов.
Елизавета Тимофеевна объяснила, что едет в Томск к сестре погостить.
На четвертые сутки вечером Новосибирск. Поезд стоял почти час. Елизавета Тимофеевна и Вася по очереди (Вася сказал: вещички сторожить надо, сопрут) пообедали в вокзальном буфете, борщ и котлеты с картошкой. Невкусно, зато горячо.
На станции Тайга поезд стоял десять минут. Сошли многие, главным образом на пересадку в Томск. Вася помог Елизавете Тимофеевне перетащить вещи на другую платформу.
— Спасибо, Вася, вы мне очень помогли, не знаю, как бы я без вас доехала. Идите, а то на поезд опоздаете.
— Ладно, мамаша, чего уж. Я вам что сказать хотел. Вы же не в Томск едете, а дальше, в Дунино. Я же не маленький, в людях разбираюсь. Никакой сестры у вас в Томске нет. А в лагере, небось, муж. Вы что, разрешение в Москве получили?
— Нет, я так, на авось еду.
— Вряд ли, конечно, но может и разрешат. Вы один адресок в Дунино запомните, одна моя бабенка там живет, переночевать пустит, скажете — я послал.
— Не надо, Вася, у меня есть, где остановиться, не пропаду.
— Счастливо, мамаша.
— Счастья вам, Вася. Спасибо.
Елизавета Тимофеевна устала. Особенно утомительны были последние четыре часа в «кукушке» от Томска до Дунина. Два вагончика, выпуска, наверное, еще прошлого века, не просто грязные, какие-то засаленные, были переполнены. Бабы и мужики в сапогах и серых телогрейках, как в форме. Несколько человек солдат. Полвагона пьяных. Рвотный запах плохой махорки, пота и грязной одежды. Все говорят, все громко, сплошной мат. Очень болела голова.
Около четырех дня приехали в Дунино. Уже начало темнеть. Елизавета Тимофеевна с трудом вытащила из вагона рюкзак и чемодан, спрыгнула и не упала. После «кукушки» морозный воздух казался опьяняющие чистым, даже голова закружилась.
"Поселок городского типа" Дунино был, в сущности, большой деревней. Несколько двухэтажных домов в центре, а кругом избы. Три-четыре улицы, главная шла от станции продолжением железной дороги.
Володя так подробно все объяснил, что Елизавета Тимофеевна добралась до цели без расспросов и блужданий.
Небольшая чистая изба с палисадником, на окнах белые занавески. Окна тускло светятся. Елизавета Тимофеевна уже заметила, пока шла — лампочки в Дунино горят вполнакала. Постучала. Дверь открыли молча, не спросив: кто там? В дверях стояла пожилая женщина в городском платье, голова и плечи в шерстяном платке.
— Здравствуйте. Вы — Софья Петровна? Мне ваш адрес дал Володя, он здесь в охране служит. Он сказал, что у вас можно остановиться на несколько дней. Меня зовут Елизавета Тимофеевна Великанова, я из Москвы.
— Володя, говорите? Ну что ж, он мальчик приличный. Заходите. Вы с «кукушки», устали, небось, и проголодались. Ого, какой чемодан тяжелый! Да и рюкзак не маленький. Как же вы дотащили, милая?
Произношение у Софьи Петровны было московское, на «а». В избе печь делила горницу как бы на две маленьких комнаты. В ближней к сеням комнатке, в которую печь выходила фасадом, стоял шкаф, кухонный стол. В дальней комнатке железная, старинного фасона, аккуратно застеленная белым покрывалом кровать, тумбочка с настольной лампой у изголовья, полки с книгами.
— Раздевайтесь, Елизавета Тимофеевна. Я вам сейчас топчан в кухне (я эту комнатенку кухней называю) поставлю и постель организую. Умывальник в сенях, а ватер-клозет, извините, на дворе позади избы. Вы располагайтесь, приводите себя в порядок, потом ужинать будем. Не бог весть какие разносолы, картошку на подсолнечном масле, чай с сахаром.
— У меня продукты с собой, Софья Петровна. Я сало из Москвы привезла, есть конфеты и печенье к чаю.
— Не откажусь. Давно я себя вкусным не баловала. Но смотрите сами, ведь вы это не мне привезли. Мужу, небось.
— Мужу. Если разрешение получу. Ничего, Софья Петровна, и нам, и ему хватит.
После чая минут пять молчали. Потом Софья Петровна сказала:
— Ладно, попробую вам с вашим Александром Матвеевичем помочь. Не ручаюсь, но может быть, свидание выхлопочу. Не тащить же вам эту тяжесть обратно. Что смотрите, голубушка? Я старый зэк, всех здесь знаю. Я свой червонец еще в двадцать пятом получила. Рабочая оппозиция такая была, помните? Меня одной из первых взяли, на много лет раньше, чем Сашку Шляпникова. Сперва в Воркуте, а как этот дунинский лагерь в тридцать первом открыли, меня с первой партией сюда, обживать. В тридцать пятом освободили, дали минус сорок. Не понимаете? Значит, остались еще люди, которые этого не понимают. Начинается с Москвы, Ленинграда, Киева. Куда ж мне отсюда ехать? Здесь хоть к врагам народа привыкли, в нос не тычут. Ближайших моих родичей всех пересажали. Несколько друзей еще живы, и те в Москве. Один не побоялся, деньги прислал, я этот домишко купила. Живу, не жалуюсь. Я в поселке вроде библиотекарши. Жалованье, конечно, грошовое, но мне хватает. Поселковый Совет немного помогает, картошкой, дровами. Да и кое-какое лагерное начальство относится с уважением, все-таки заслуженный зэк, с самого основания лагеря. И патриот — не уехала. Я, когда деньги из Москвы получила, хорошие книги по почте выписала. И, знаете, читают. Молодые. Даже из охраны. Вот Володя, как увольнительную получит, так обязательно ко мне заходит, либо в Поссовет, где библиотечная комната, либо домой. Время сейчас страшное. И не то даже страшно, что стольких пулями в затылок убили, а еще больше по лагерям убивают. Дунино ведь по сравнению со многими местами рай земной. То страшно, что на свободе людей либо в недоумков, либо в зверей превращают. И бороться с ними нельзя — не царская власть. Это мы в двадцатых годах в оппозицию играли, уже тогда было бессмысленно, ничего уже повернуть нельзя было. Что же делать теперь порядочному человеку? Одно только: помогать людям людьми оставаться. Когда-нибудь ведь люди понадобятся. Когда- нибудь ведь придется из этой грязи вылезать, от этой крови отмываться. Это я себя, Елизавета Тимофеевна, так утешаю. Каждому хочется думать, что ненапрасно небо коптит.