— Ладно, так и быть, прокачусь на «Чайке». Только деликатесы свои пайковые не бери. Ты в гости едешь. В Пущине ресторан вполне приличный. А кофе и что надо в холодильник на четыре дня я сам захвачу. Сможешь послезавтра часов в восемь, а то и пораньше, за мной заехать?
— Смогу.
Дорогой говорили мало. Новое симферопольское полотно перед самой Окой еще не закончено, и ветка на Пущино узковата. Мороз прихватил заляпанное глиной щербатое шоссе. Гололед, зато машина чистая.
Девятиэтажные башни в шахматном порядке спускаются вдоль широкой площади, даже не площади, а поля.
— Видишь, как разумно строили? Чтобы не закрывали друг другу вид на Оку и на заповедник за рекой. Володя, остановите, пожалуйста, у последнего дома.
Вот и приехали.
— Не зайдешь, Володя, передохнуть?
— Нет, Сергей Иванович, я поеду. Я, с вашего разрешения, раз вы здесь, сегодня знакомую одну покатаю. Пофасоню на «Чайке». Вы подпишите, что отпустили меня часов в десять вечера.
— Ладно, на ночь только машину не забудь в гараж поставить. Сегодня пятница, приезжай за мной в среду. В четыре. Я в квартире буду. Какой номер, Борис?
— Пятьдесят седьмой, на последнем этаже.
Приличная квартирка. Диваны, раскладывающиеся в кровати, в обеих комнатах. Японский цветной телевизор. Грюндиг. Финская кухня. Открыл холодильник — пустой, только две бутылки зубровки. В холле книжные полки. Ничего интересного, стандартные полные собрания сочинений, видно из московской квартиры переправлены, чтобы места в доме не занимали.
— Кто это у тебя такой богатый? И почему сам не живет?
— Не все ли тебе равно? Один членкор. Он здесь по совместительству на общественных началах заведует лабораторией, приезжает два раза в месяц. Располагайся, Сережа, вещи разложи, пройдемся перед обедом.
Длинный пологий спуск к Оке. Довольно скользко. Борис не умолкает.
— Вот кафе «Нептун». Филиал магазина «Океан» на Комсомольском проспекте. Как-нибудь сходим на блины с икрой. А это местная музыкальная школа. Видишь, слева на склоне усадебка? Это знаменитый клуб «Коряга», клуб любителей ремесла и искусства. Не таких любителей, которые любят смотреть, а таких, которые любят и умеют делать. Сейчас рано, а вечерком сегодня или завтра я тебя свожу. Довольно любопытно.
Спустились в овражек и снова поднялись на пригорок перед самой Окой. На льду темными пятнами несколько сгорбленных фигур, — подледный лов.
— Мы с тобой на острове. Летом этот пригорок отделен от берега узким каналом. Пройдемся немного вдоль реки. Лес с той стороны уже заповедник. А вот это интересно. Видишь, в низинке перед лесом несколько изб и каменная башенка столбом? Это «Республика». В начале двадцатых несколько интеллигентных и полуинтеллигентных энтузиастов из Серпухова и Москвы организовали здесь сельскохозяйственную коммуну. Переселились сюда с семьями, хотели своим примером начать социалистическую перестройку русской деревни. Поставили избы, а в центре маленького поселка соорудили эту башенку, как постамент для красного флага. С перестройкой русской деревни дело затормозилось, но сами они заметно процвели. Земля была обильна (как когда-то сказал Алексей Константинович Толстой — самый симпатичный из русских писателей с этой фамилией), луга заливные, работали они на совесть. Естественно, в год Великого перелома их раскулачили и отправили в Сибирь. Вероятно, и там не пропали. — работягами были. С тех пор здесь никто не живет
Вечером, уже лежа в постели, Сергей Иванович спросил:
— Послушай, Великан, зачем ты все-таки меня сюда вытащил? Не может быть, чтобы только потому, что тебе одному гулять скучно.
Борис Александрович как будто ждал этого вопроса. Шаркая шлепанцами, в пижаме, вышел из своей комнаты, сел в кресло.
— Ты же академик, ты всегда прав. Конечно, не зря пригласил. Цель у меня самая корыстная. Не бойся, милостыни просить не буду.
Как он боится унизиться! Ему, Борису Великанову, ни разу в жизни открыто не покорившемуся, ни за какие блага мирские, ни в угоду тщеславию душу свою не продавшему и тем гордящемуся, в своей исключительности, и поэтической и научной, в глубине души уверенному, самому просить у него, лицемера и карьериста, пускай друга давнего и даже единственного, но странным образом одновременно и презираемого. Сергей Иванович ждал с любопытством. Борис Александрович заговорил тихо, глаза опущены.