Ира вскочила, протянула рюмку.
— Прелесть, Борька. Первый танец твой.
Очкарик с физфака сказал важно:
— Неплохо. Настроение есть. Только "Дорогие мои, хорошие" — из Есенина.
Смотри, какой эрудит.
Тишина за столом. Борис не отрывал глаз от Иры. Красива, ничего не скажешь. И неспокойна. Гложет что-то.
Вовка покрутил ручку патефона, поставил вальс. Ира вытащила Бориса.
— Пойдем, Боречка, вспомним старое.
Такой знакомый запах волос. И руки на плече у самой шеи, большой палец, будто невзначай, время от времени нежно гладит щеку.
— А ты стал лучше танцевать. Кто учил?
— Находились. Знаешь, я сейчас тебя поцелую. Твой этот хмырь в очках в драку не полезет?
— Не надо, Боречка, мы уже взрослые.
— У меня стихи в голове крутятся. Кончится пластинка, я в уголок отойду, а потом снова потанцуем. Хорошо?
Через двадцать минут Борис отозвал Горячева.
— Вова, поставь "Утомленное солнце".
— Только что ставил. Ты что, не слышал?
— Не слышал. Мне сейчас надо.
Борис подошел к Ире.
— Эрлаубен за мир, фройлен!
— Не хвастайся, Боречка, я и так знаю, что ты по- немецки можешь. Ты же не любил танго.
— Так получилось, что в данный момент меня устраивает только танго.
Медленные скользящие шаги.
— Ирочка, поближе голову. Прислонись щекой. Я тебе на ухо шепотом.
В ритме танго дорогой слепою Нас незримая сила ведет. Я сейчас поцелуем закрою Твой смеющийся рот. Верно станут над нами смеяться, Разве могут другие понять, Что с тобою нельзя удержаться, Если хочется целовать. И друзья, и сегодняшний вечер, И вино мне напомнили вновь Новогодние прежние встречи, Неумелую нашу любовь. Мы друг друга нескладно любили, Только мучась взаимной борьбой. Мы в то время, наверное, были Очень маленькими с тобой. Знаю, не возвращается прежнее, Но в полночный торжественный час Что-то очень простое и нежное Вновь опутало близостью нас. Я мечтами грядущее крашу. На меня потихоньку взгляни — Выпьем вместе за молодость нашу, За меняющиеся дни.— Это ты правда только что сочинил? Спасибо, Боречка. Напишешь их мне? Не сейчас, конечно. Позвони, когда напишешь, встретимся.
— Я по почте пришлю. Занят буду.
Утром Ира ушла с очкариком.
3.В боях под Одессой потеряли половину самоходок. Тяжело ранило ПНШ-1.
В начале мая сорок четвертого полк стоял в небольшой деревушке около станции «Раздельная», укомплектовывался. Борис сбился с ног. Начальник штаба, майор Суровцев, уже дней десять пил без просыпа с замполитом полка, подполковником Варенухой, нового ПНШ-1 еще не назначили, и Борис один с помпотехом, капитаном Карнаушенко и начартом, старшим лейтенантом Щеголевым, принимал машины, оформлял людей, мотался на мотоцикле по вышестоящим штабам и хозяйственным управлениям Третьего Украинского Фронта. Их полк считался РГК, и приходилось иметь дело непосредственно с чиновниками фронта, которые и сам полк с его малокалиберными «сучками», и особенно ПНШ-2 с двумя маленькими звездочками на погонах в упор не видели. Чем выше штаб, чем дальше от передовой, тем строже следят за выправкой, тем больше унижений.
В полку относились к Борису хорошо. Ему было легко находить общий язык и с офицерами, и с бойцами подчинявшегося ему отделения разведчиков. Командовал отделением старший сержант Абрам Поляков, горбоносый еврей лет тридцати. За бои под Одессой Борис настоял на представлении его ко второму ордену Красной Звезды (первый Поляков получил под Сталинградом), но дали только медаль "За отвагу". Борис за Одессу ничего не получил: Суровцев не представил, видно ждал, что Борис попросит.
Борис как-то спросил:
— Скажите, Поляков, почему, если опасно, сами идете, никогда своих ребят без себя не посылаете?
— Вам, товарищ лейтенант, не понять. Если у Ивана слабину заметят, скажут: "Струсил Ванька, да ведь и вправду страшно". А про Абрама скажут: "Все они такие".