— Я тяжелого раненого привез, разведчика. Позови хирурга.
— В операционной все хирурги. А где раненый?
— В машине на улице.
— Тащи его сюда, положи вот здесь, сбоку. Носилки нужны? Я скажу хирургу.
Принесли Бориса. Минут через десять вышел хирург: рукава засучены, халат в крови, небритый, усталый. Наклонился, ткнул пальцем в ногу.
— Вы бы еще сутки прочикались, можно было бы и не везти.
И санитару:
— Давай на стол. Ампутировать. А вы, старший лейтенант, зайдите в ту комнату, заполните карточку на раненого.
— Товарищ военврач, а может без ампутации, молодой ведь парень, жалко. Если прооперировать, осколки вытащить, почистить…
— Нету у меня времени и возможности оперировать. Вы же видите, что творится. И рентгена нет, как я буду осколки искать?
— А может все-таки, товарищ военврач? Что вам нужно? Часы, шмотки, пистолет немецкий хороший?
Хирург посмотрел Щеголеву в глаза, потом на погоны.
— Ты кто, танкист?
— Самоходчик.
— Бензин мне нужен, машины у меня стоят.
— Бочки хватит?
— Две.
— Оперируйте, товарищ военврач, простите, не знаю звания. Привезу.
— Полковник я, полковник. Тащи его в операционную.
6.Борис открыл глаза. Высоко, высоко белый потолок. Очень больно. Попробовал поднять руку — не вышло. Вроде весь связан. Повернул голову направо — стена, налево — коротко остриженный остроносый парень в бинтах, сидит, свесив ноги, на соседней кровати, с жадным любопытством смотрит на Бориса.
— А я думал, ты помрешь. Четвертый день пластом лежишь, в операционную тебя увозят, привозят, а ты все не то спишь, не то помираешь.
— Зачем меня связали?
— А ты что, не видишь? Круглые сутки в тебя капают, то кровь, а то питание, сахар, говорят. Если не привязать, руками взмахнешь, иголку сломаешь. Тебя как зовут-то?
— Борис.
— А меня Петька, как в «Чапаеве». Младший лейтенант Новиков Петр Иванович, пехота. А ты старший лейтенант, самоходчик, знаю, твой друг, тоже старший лейтенант, два раза приходил.
— Петя, позови сестру, больно мне очень. Я, слышишь, только шепотам могу.
— Я позову, только сестры у нас почти все мадьярки, монашки здешние, по-русски не понимают.
Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису, вскрикнула, убежала.
Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются.
— Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, — свечку своему другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура.
В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик тумбочки, положил.
— Очень тебе больно, Великанов?
— Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой.
— Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на ночь обязательно, чтобы спал.
— Спасибо, доктор.
Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате. Борис заснул.
Семь месяцев в госпиталях — целая жизнь. Первые два Борис лежал в гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались пролежни и стали отучать от морфия.
Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно ненужную ему математику.
Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.