У постели сидит пожилая сестра, мадам Илона, настоятельница монастыря. Она иногда приходит к Борису поговорить. Безукоризненный литературный немецкий язык. Спрашивает Бориса о России, рассуждает о политике, о ходе войны. Вспоминает, как казачий корпус Плиева брал Веспрем, как ворвались в монастырь.
— Многих моих девочек тогда обидели.
Она не жалуется, она констатирует. И Борис видит: за этим спокойствием — ненависть. Ненависть и презрение. О, и она сама, и ее монашки ухаживают за ранеными, не брезгуя, делают всю грязную работу. Так велит им религия, долг. Она выполняет свой долг и презирает. Презирает и ненавидит этих плохо воспитанных, грубых, невежественных дикарей. И ребята чувствуют это невысказываемое презрение. С молодыми монашками иногда шутят, смеются. С настоятельницей молчат.
Ночью с восьмого на девятое мая Бориса разбудили выстрелы. Вся палата проснулась. Что за война за четыреста верст от фронта? Прибежали сестры:
— Мальчики! Война кончилась! Немцы капитулировали. Все с ума посходили. Палят в небо кто во что горазд.
В палату принесли раненого капитана. На вокзальной площади ему прострочили живот автоматной очередью. Пьяный солдат нажал крючок, не подняв дуло. Капитан всю ночь стонал и к углу умер.
Перед обедом Бориса снесли на носилках в монастырский парк. Чистое голубое небо просвечивает сквозь густую крону разлапистых деревьев. Вязы, кажется, а может быть и буки. Кругом сестры, врачи, ходячие и лежачие раненые. Праздничный обед: винегрет с селедкой, гороховый суп, котлеты с макаронами. И самое главное — каждому полная кружка не сильно разбавленного спирта. Комиссар госпиталя произнес очень короткую речь. Он сказал:
— Поздравляю с победой, ребята! — и выпил до дна, не отрывая кружку от губ.
Через день Борис написал стихи.
9 мая 1945 года
Бессонница и жесткая кровать, А до рассвета долго, третий час. Вдруг радио и "Говорит Москва", И утром сестры поздравляли нас. Война окончилась, а я живой. И буду жить, и возвращусь в Москву, И все, что в снах вставало предо мной, Я, наконец, увижу наяву. Мне долго смерть туманила глаза, И я забыл, как хороша земля. Мне лишь сегодня ветер рассказал, Что май пришел, что зелень на полях. Теперь я вижу, как прекрасен мир, Вещей чудесных в нем не сосчитать, И все зовет: возьми меня, возьми! И надо лишь осмелиться и взять. И верится, что будет так всегда, И больше не уйдет с земли весна. Ведь если мерить жизнь не на года, А на часы, то как долга она.Июль. Борис кое-как передвигается по палате на костылях. Гипс сняли, нога застыла полусогнутой, не слушается. Каждое утро приходит врачиха ломать ногу. Делается это просто: Борис лежит на спине, колено раненой ноги вершиной тупого угла вверх. Толстенькая врачиха садится на ногу и минут десять подпрыгивает на ней. Боль адская. Но врачиха может быть получает удовольствие. Это уже другой госпиталь и другой город.
Скучно. Ноет рана. Душно у окна. За окном чужая, сонная страна. Порами асфальта впитывает жар Город Белых Стульев — Секешфехервар. Затекают ноги. Шевельнуться лень. Неподвижно солнце. Бесконечен день. Скоро я поправлюсь и вернусь домой, Все закроет время дымной пеленой, Я уже не вспомню в думах о другом Вой летящей мины и разрыва гром, Долгими ночами не приснится мне, Как стучат осколки сверху по броне, Как за черным дымом, выстроившись в ряд, Танки на полях неубранных горят, Как в бездонном небе ходят облака За хребет карпатский, за зубцы Балкан. Я забуду скоро, знаю хорошо, Все, что я увидел, пережил, прошел. Может лишь случайно в сутолоке дней Выплывут в тумане памяти моей Странные, смешные, глупые слова: Город Белых Стульев — Секешфехервар.Короткое сообщение газет о Хиросиме и Нагасаки не привлекло особенного внимания офицерской палаты, если не считать нескольких реплик вроде "Так им, япошкам, и надо". Борис, к будущему своему стыду, также не понял первого сигнала атомного века. Зато объявление Советским Союзом войны Японии вызвало сильные эмоции. Собирающийся выписываться пехотный майор к вечеру напился, плакал горькими слезами и повторял:
— Опять воевать пошлют. Прямым ходом из Мадьярии на Дальний Восток. Носом землю пахать. За родину, за Сталина. Чего я в Маньчжурии потерял? Генералам, мать их, воевать не надоело.
Палата угрюмо молчала. Но никто на майора не донес. Он выписался через неделю.
И третий госпиталь, город Сегед. Уже конец августа. Борис каждый день бодро скачет на костылях по улицам, иногда даже слегка опираясь на раненую ногу. В Сегеде гастролирует будапештская оперетта, и Борис чуть ли не каждый вечер смотрит «Сильву», "Цыганский барон". Восторг советских офицеров, занимающих первые ряды партера, вызывают настоящий канкан и предельно откровенные костюмы кордебалета. Главный комик труппы (Бони в "Сильве") перемежает мадьярскую речь русскими словечками. Наиболее популярно "Давай, давай!", неизменно сопровождающееся взрывом аплодисментов.