— Моя разлив не ходи, — слышу я за своей спиной тонкий голос. Оборачиваюсь. Это проводник эвенк Покенов. Он мал ростом, широкоскул, глаза у него оттянуты к вискам, лицо безбородое, точнее безволосое, как у скопца.
— Почему? — спросил я.
— Однако трудно. Моя пятьдесят четыре лета... Сорок лета охота. Моя не стреляй мимо. Лодка ходи вверх. Так ходи вверх. Много ходи. Моя знай все. — Он поднимает с земли длинный шест. — С ним ходи.
— А весла?
— Весла, однако, нет... Шест ходи, вода сильный...
Шуренка зовет к столу: пора завтракать. Но мне не хочется встречаться с Костомаровым. После вчерашнего стыдно. И я ухожу. Иду к сельмагу. Там сидит старуха и продает из ведра соленые огурцы. Вот то, что нужно сейчас. Я покупаю три огурца и с удовольствием их ем. Они завернуты в тетрадочный лист. От нечего делать я читаю, что там написано: «На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на горе и скупая на радости. Высоки ее островерхие сопки...» Что это? Я перевернул страницу. Какая-то рукопись.
— Ну-ка покажи, что это у тебя за тетрадка, — сказал я старухе.
— А чего?
— Дай посмотреть. Кто это написал?
— Внучок мой. — Старуха шмыгнула дряблым носом.
Я полистал тетрадь. Это была какая-то повесть или рассказ.
— А еще есть? — спросил я.
— Было пять скипочек, последняя уж...
— А где внучок?
— Потонул он... — заплакала старуха.
Я забрал от нее тетрадь, сунул ей рубль, чтоб не обиделась, и, испытывая непонятное волнение, ушел на берег и стал читать.
«На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на го́ре и скупая на радости. Высоки ее островерхие сопки, поросшие могучим лесом, уходящим в просторное синее небо; быстры труднопроходимые реки, с веселым галечным дном, с завалами из подмытых деревьев, с водокрутами, в которые не приведи судьба попасть, с паводками, выходящими из берегов, когда по колена стоят в воде лиственницы, когда, песчаные косы становятся дном и река широким мутным валом крутит воронки, уходя все дальше в тайгу.
А тайга черна. Не пробьется солнечный луч, так панцирно переплелись метелками пихты, лиственницы, сосны и ели. Млеют и душном настое багульника кровавые пласты брусники, годами лежат, поверженные бурями, толстенные, в три обхвата, стволы деревьев, ступи на них — и легкий коричневый прах взмоет ввысь.
Там не увидишь пня. Не встретишь человечьей тропы. Мари — болота на вечной мерзлоте — выпятнывают тайгу. Безмолвие царит в этом краю. Только изредка прокартавит разноперая сойка да плеснет в тихой заводи таймень, встревоженный тенью белокрылого орлана. Глушь... Безлюдье... Тайга...
Проходило лето.
Старый эвенк Покенов стоял на песчаной косе рядом с молодым оленем.
Олень пил медленно и лениво.
Покенов неторопливо сосал хриплую, обкуренную трубку.
— Однако дождь будет, трубка сипит, — подумал он вслух и взглянул на небо.
Но голубым было небо. Чистым. Покенов презрительно усмехнулся. Он не верил гладкой голубизне полуденного неба. Трубка не могла обманывать.
— Домой надо... Трубка сипит... Дождь будет. — Покенов посмотрел на оленя. Поправил на его спине кожаный мешок с пойманной рыбой. — Добрая река, рыбу даст... Кононова угощать буду. Прокошку угощать надо ли? Пускай сам ловит... Старуха умрет скоро. Зачем кормить? Много рыбы... Много есть буду. — Покенов тихо засмеялся.
Олень поднял голову. Светлые капли падали с его влажных губ.
Стремительно пролетела с испуганным кряком серая утка. Она летела низко, ее можно было достать рукой. Покенов проводил утку равнодушным взглядом:
— Глупая птица, всего пугается. Бурундук ее испугает.
Он дернул оленя за ременный поводок.
Пролетела еще утка.
Далеко, в низовье реки, раскатился выстрел.
— Заряда на утку не жалко, почему так?
Покенов сел на оленя. Ударил его ногами. Поднялся на заросший серебристым тальником обрыв. Стая лодок выплывала из-за кривуна реки.
— Русские едут!
Покенов сжал в кулаке поводок:
— Наверно, голод у них, если заряда на утку не жалко.
Он прислушался, повернув к лодкам большое обветренное ухо.
Кто-то пел веселую песню.
Торопливо понукая оленя, Покенов пригнулся к луке седла, словно ему опустили на старческие плечи мешок с юколой. Ударил оленя.
— От людей куда уйти? — быстро бормотал он. Глаза его беспокойно смотрели то вперед, то в стороны. — Жадные едут люди, дома им мало места, наверно. Сюда едут. Эти совсем выгонят... К морю прогонят. У моря мох плохой... Олени умрут... Бедняк я буду... Один раз ушел, второй раз куда уйти?