— Как?
— Так. Я не знала, что ты такой. Думала, лучше...
— Я ничего плохого не сделал.
— Чтобы так смотреть, надо иметь право, а у тебя его нет.
— Почем знать...
— Что?
Но тут подбежала Тася.
— Ну идем... Пошли! — сказала она, беря Ирину под руку.
— Куда это? — спросил я.
— Кататься на лодке. Пошли, Алеша.
— Нет. Он нам будет мешать, — сказала Ирина. — Мы будем купаться.
— И я с вами.
— Нет, нет, мы будем одни.
К нам подошел Лыков.
— Интересно, зачем это некоторые молодые люди смазывают вазелином бакенбарды, — громко сказал он, рассматривая мое лицо. — Для того, чтобы лучше росли, что ли? Как вы думаете, вьюнош?
— Если вы еще раз меня назовете «вьюнош», жалуйтесь сами на себя, — сказал я, чувствуя, как кровь тяжело и сильно начинает толкать сердце. Я не знаю, чего ему надо, чего он все время ко мне привязывается?
— Вьюнош, — медленно произнес Лыков. Его серые глаза смотрели на меня наигранно холодно. В детстве мне приходилось немало драться, и часто я узнавал смелость противника по глазам. В глазах Лыкова пряталась тревога.
Коротким тычком я ударил его в солнечное сплетение. Это я сделал так быстро, что ни Ирина, ни Тася даже не заметили. У Лыкова же остекленели глаза, он несколько раз, как рыба на сухом, дернул ртом, вгоняя в себя воздух.
— Это непорядочно, — наконец сказал он.
— Что случилось? — спросила Ирина, с тревогой глядя на Лыкова.
— Пинч, — сказал Лыков и криво улыбнулся. — Вьюнош — простите, Коренков — хотел меня нокаутировать.
— Это не так уж трудно сделать...
— Еще бы, врасплох...
— Не поэтому. Не умеете защищаться.
— А ты умеешь? Ты боксер, Алеша? — спросила Тася и сложила на груди руки ладонями, словно собираясь молиться на меня.
— Ничего... Еще впереди год в тайге. За это время многое может случиться, — с угрозой сказал Лыков и отошел.
Ирина как-то неопределенно посмотрела на меня и пошла вслед за ним.
— Значит, ты ударил его, Алеша? — спросила Тася.
— Да. Он мне надоел своими приставаниями.
— Ну что ж, так ему и надо, чтоб не корчил из себя фон-барона.
— Почему фон-барона?
— А потому, что я ненавижу фон-баронов. А Ирину мне жалко, зря она полюбила Аркадия. Она вся открытая, а он как черепаха под панцирем. И ехидный... — Она что-то еще говорит, но я не слушаю ее. — Что с тобой, Алеша? — Она трогает меня за руку. — Ты побледнел...
Я ничего ей не отвечаю, иду в свою палатку. Какой же я ненаблюдательный! Конечно, она любит Лыкова. И он любит ее. Только поэтому и ко мне пристает. И сразу же на сердце становится так безотрадно, грустно, что впору заплакать.
Ветер. Палатки кряхтят и стонут, того и гляди обрушатся. О берег с сильным всплеском бьют волны. Элгунь разъярена. Ветер врывается в палатку с пылью, с мусором, сдувает со стола бумаги. За стеной сидит Покенов. Он поет. «Ооо! Ууу! Ооо!» — монотонно повышается и понижается вой. Он тянет долго. Иногда умолкнет на несколько минут, потом, словно спохватясь, начинает снова громко выть. Его вой сливается с воем ветра.
Проходит день, второй, третий. Наконец-то мы трогаемся. Лодки просмолены, связаны тройками. Мы купили в Герби двадцать штук. И опять впереди катер, только он раза в два сильнее «Исполкомовца», за ним халка без названия и лодки. На лодках — буровое оборудование, мука, соль, консервы, сахар, сгущенное молоко в бочках, сухие кисели, свечи, палатки, геодезические инструменты, чертежные доски, ватман и многое другое, без чего трудно обойтись экспедиции на изысканиях.
В последнюю минуту я увидел бывшего командира партизанского отряда. Прощаюсь с ним. На этот раз он трезвый.
— Жаль, что так и не удалось с вами поговорить. Все же интересно, — говорю я.
— А про это все записано. Есть в Хабаровске, в краеведческом музее... — ответил он и с невеселой улыбкой добавил: — Да, было... Все было...
Мне хочется спросить его, почему он, уважаемый в прошлом человек, так сильно пьет теперь. Но спрашивать неудобно да и некогда.
С носа катера раздался печальный удар в колокол. На берегу чуть ли не все население. Как опустел лагерь! Колья да мусор. Катер развивает ход. Лодки медленно выравниваются и отходят от берега. Костомаров не отрываясь смотрит на них. На лодках, кроме груза, рабочие. Многие пьяны. Поют песни. Вон какой-то стоит на корме, качается, машет рукой стоящим на берегу. На другой лодке двое обнялись, поют. Все это видит Костомаров. Он смотрит исподлобья, навесив на глаза широкие, тяжелые брови. Он глядит сурово и настороженно. Он даже слегка бледен. Его тревожит судьба буксира. Но пока все благополучно. Элгунь сворачивает в сторону, и Герби скрывается за густым кустарником.