Надоедливо, скучно читал военную администрацию европейских армий генерал Макшеев. Он был автором такой уймы учебников по всем отделам военной администрации разных стран, что, получив эти учебники для подготовки к экзамену, мы с моим однокурсником Ласточкиным, соседом по квартире, еле дотащили их из академии до извозчика.
Несмотря на молодые годы, Макшеев был совершенно глухой и принимал доклады слушателей через рупор. Готовясь по его учебникам к экзамену, мы ворчали, что он, написав столько книг по администрации, лишь оглох, а не сошел с ума!
Сам Леер в мое время уже не преподавал.
Его правой рукой и единоличным вершителем всех академических дел был полковник Золотарев, профессор военной статистики. Содержание этого предмета было очень скучным, так как преимущественно состояло в детальном описании не только больших водных линий и пространств в приграничной полосе нашей с Германией и Австро-Венгрией, но и всех мелких речушек, ручьев и болот, которые в изображении их Золотаревым вырастали в серьезные препятствия, а иногда даже в преграды на путях к нашим заграничным противникам. В империалистическую войну немало вреда причинила нам эта военная статистика Золотарева.
Гражданскими профессорами были известные ученые: Ламанский читал историю, Иностранцев — исследователь русского Севера и Урала — геологию, Введенский — философию.
Конечно, в лекциях, посвященных истории и философии, не было и следа марксизма и диалектического материализма. История преподносилась нам по старым идеалистическим схемам, философия — в духе правоверного, кантианства. На этих лекциях не произносилось даже имени передовых мыслителей, общественных деятелей и ученых, таких, как Маркс, Энгельс, Дарвин или Герцен и Чернышевский. Естественно, что наши понятия в области философии, этики, истории, социологии, истории литературы и искусства, экономических наук и естествознания были, как правило, весьма односторонними.
Преподавателей и профессоров по иностранным языкам я совсем не знал, потому что от занятий по языкам был освобожден так же, как от верховой езды были освобождены кавалеристы. Кстати, верховую езду преподавал в академии кавалерийский ротмистр, выгнанный из полка конной гвардии за то, что женился на известной тогда в Петербурге певице Мравиной — солистке императорского Мариинского оперного театра. Он был выгнан по личному приказанию Николая II, хотя сам царь, как известно, был связан с балериной Кшесинской и построил ей особняк в Петербурге. Неравнодушен к хорошеньким балеринам был и великий князь Николай Николаевич. Рассказывали, что он, сидя рядом с царем на праздничном спектакле в Красносельском лагерном театре, неистово орал: «Балета-а-а-а! Балета-а-а-а!», вызывая отлично танцевавшую балерину. Вероятно, отсюда брали начало и слухи о «красноте» и даже «революционности» Николая Николаевича, так как фамилия балерины «Балета» по-французски значит «долой государство!» («a bas l'etat!»).
Преподавание военных наук находилось под сильным влиянием западноевропейских и особенно германских доктрин.
Главенствующее значение имели стратегия и тактика. Современного понятия о «военном искусстве», обнимающем вопросы тактики, оперативного искусства и стратегии, совсем не существовало. Экономические и моральные возможности как своей страны, так и стран противника, не изучались.
Законодателем военной науки был престарелый уже Генрих Антонович Леер, крупный военный теоретик дореволюционной России. Он ограничивал области военной науки одной лишь стратегией. Последняя, по его определению, есть синтез всего военного дела, его обобщение и философия.
Очевидна связь этого определения с учением о стратегии военного светилы тогдашней Германии — Мольтке Старшего: «Стратегия — это больше, чем наука; это перенос знания в практическую жизнь, дальнейшее развитие первоначальной руководящей мысли в соответствии с постоянно меняющейся обстановкой. Стратегия — это искусство действия под гнетом труднейших условий». Последователями Мольтке, как известно, были видные военные мыслители Германии Шлифен и Людендорф.
Теперь с высот нашей советской военной науки, базирующейся на теоретическом фундаменте диалектического и исторического материализма, кажутся жалкими эти потуги определить роль и значение военной стратегии и ее составных элементов. Но тогда все это считалось образцом военной мудрости.
Кроме лекций в академии, по некоторым предметам были организованы и практические занятия.
Широко проводились занятия по тактике. Для руководства ими приглашались офицеры из Главного управления Генерального штаба. По астрономии нам давались практические задачи на вычисления; по военной администрации поручалось составление карт. Все домашние работы этого рода необходимо было выполнять собственноручно. В действительности же состоятельные офицеры заказывали карты компетентным исполнителям и затем получали высокие баллы от профессоров. Об этом хорошо было известно академическому начальству, но оно не принимало никаких мер. Случайно обнаруженные факты такого недобросовестного отношения офицеров к своим — обязанностям, разумеется, строго наказывались, но, по-моему, больше за проявленную при этом неловкость, чем по существу дела.
Помню, при мне произошел такой случай. Генерал принимал от офицера ответственную задачу по австро-венгерской статистике и следил за его докладом по отлично выполненной огромной карте.
— Вы собственноручно начертили эту карту? — спросил он.
Офицер торжественно это подтвердил.
— Странно, — заметил генерал, — кажется, эта карта уже была представлена мне в прошлом году.
— Это, вероятно, оттого, что я перечертил ее с карты моего товарища, — в некотором смущении оправдывался офицер.
— Вы можете дать мне слово, что перечерчивали сами?
— Конечно, ваше превосходительство, — офицер приободрился, надеясь, что теперь выпутается из неприятного положения.
— В таком случае, объясните мне, зачем вы перечертили вот этот маленький крестик, который я поставил здесь в прошлом году? — жестко спросил генерал.
Это был удар, который определяется даже специальным термином «Coup de grace».[15]
Через два дня офицер был отчислен из академии обратно в полк, как человек, не дорожащий честью офицерского слова.
Однако офицеры все-таки находили способы поступить по-своему. С моим товарищем Кудленко мы сговорились, что он будет решать за меня задачи по астрономии, которые давались ему легко, а я за него — задачи по военной администрации. Обоим нам это соглашение было выгодно в смысле большой экономии времени, столь дорогого в дни подготовки к экзаменам. Но тут не обошлось без казуса. Однажды я отправился сдавать генералу Шарнгорсту задачу, решенную для меня Кудленко. Передо мной было еще четыре человека. Шарнгорст, бегло просмотрев задачу одного из них, сердито сказал: «Я же вам объяснял, что при решении задачи по солнцу надо принимать в расчет видимый радиус светила!» Следующий офицер, оказалось, этого радиуса тоже не принимал в расчет, и генерал, уже сильно рассердившись, швырнул его тетрадь на стол и что-то отметил в своей книжке.
— Ну а вы? — обратился он ко мне.
Уверенный в искусстве Кудленко, я ответил, что принял радиус в расчет. «Ну, слава богу, хоть один нашелся толковый человек!» Шарнгорст облегченно вздохнул и стал смотреть мою задачу: «Да вы же решали по звезде и потому правильно сделали, что не принимали в расчет радиуса!» — воскликнул он и, строго на меня посмотрев, также что-то отметил в своей книжке. Я отошел от Шарнгорста в большом конфузе и сел на свое место около Кудленко, встретившего меня словами: «Ну ты, толковый человек, потащил задачу, даже не взглянув на нее!»
Отрицательной стороной академического курса была, на мой взгляд, именно его «академичность», погоня за высоким уровнем общего и притом теоретического образования в ущерб практической полевой подготовке и работе в живой жизненной обстановке. Сколько я могу судить, подготовка офицеров в западных армиях была лишена этого недостатка. Во время службы в штабе Киевского военного округа мне пришлось сопровождать приехавшего к нам румынского офицера Генерального штаба. Я должен был показывать гостю то, что нам было выгодно показать, и отнюдь не показывать то, что не следовало. Румын поинтересовался устройством нашего артиллерийского полигона, и начальник штаба генерал Маврин разрешил свозить его на полигон, но не показывать только что полученную в Киеве нашу новую шнейдеровскую гаубицу, которой никто из нас, офицеров Генерального штаба, еще даже и не видел. Подъезжая к полигону, я соображал, как проехать на него так, чтобы даже случайно не попасть на секретную гаубицу. Едва мы въехали в ворота, как вдали, не менее чем за 150–200 саженей, увидели какое-то не знакомое мне орудие. Показав на него рукой, румын равнодушно заметил: «А, это ваша новая гаубица!» — и затем за все время своего пребывания на полигоне об этой гаубице даже и не вспомнил, очевидно нисколько ею не интересуясь.
15
«Последний смертельный удар» (освобождающий от страданий). Вероятно, возникновение термина находится в какой-то связи с обычаем в древнем римском колизее, где император опускал большой палец руки вниз, давал гладиатору-победителю знак покончить последним ударом страдания поверженного «противника».