— Это ты рассуждаешь правильно. Но, раз мы так или иначе соприкоснулись с масонами, нет ничего удивительного, что они не оставляют нас своими милостями. Ведь и тебя они старались допечь в Петербурге, но у них ничего не вышло из этого, а, наоборот, обстоятельства сложились в твою же пользу. По крайней мере, ты не жалеешь, что попал на настоящее дело, то есть в действующую армию?
— Конечно, не жалею и очень рад походной жизни, хотя…
Чигиринский нахмурился.
— Хотя — что? — переспросил он.
— Хотя потерял надежду видеть ее, мою принцессу.
— А-а, ты не забыл еще о ней?
— Да ты с ума сошел, Чигиринский! Разве я могу забыть о ней? Разве можно забыть о ней? Мне — и вдруг забыть о ней! Да это значило бы расстаться с жизнью!
— А я, признаюсь, полагал, что увлечение ею прошло, что ты и не думаешь о своей принцессе. Ведь ты ни разу с самого нашего отъезда из Петербурга не заговорил о ней со мною.
— Да что ж заговаривать? Во-первых, ты всегда относишься к подобным разговорам с насмешкой, а это мне очень неприятно, а во-вторых, уж очень тяжело бередить тяжесть разлуки.
— А во сне, как тогда, ты ее не видишь?
— Нет, как тогда, я ее не видал ни разу, то есть так отчетливо; но зато она просто снится мне часто, и это вознаграждает меня за всю тоску по ней.
— Странный ты человек, Сережка! Влюбился в какое-то сонное видение.
— Как — сонное видение? Я ее видел не только во сне, но и наяву. Прежде всего в Китайской деревне.
— А ты можешь поручиться, что это тоже не был сон?
— А маскарад у Елагина?
— Еще более вероятности, что и маскарад был только продолжением сна, в котором ты видел ее.
— Ну нет, брат! А впрочем, может быть, и вся наша жизнь — сон, от которого мы просыпаемся после смерти.
— И никакого воспоминания о котором у нас не останется.
— Нет, на это я не согласен. Я буду помнить о своей принцессе всегда, сколько раз и где я бы ни просыпался.
— И ты надеешься когда-нибудь встретиться с ней? Да? Ну а если эта надежда не сбудется?
— Ну что ж! Я буду доволен тем, что у меня была эта надежда, и скажу, что полное счастье в человеческой жизни невозможно.
— А встреча с нею разве была бы полным счастьем?
— Ну еще бы! И знаешь, я все-таки жду этой встречи.
— Почему?
— Она мне сама сказала на маскараде у Елагина: последним ее словом было «надейтесь».
— Она это сказала тебе? Но разве ты уверен, что под костюмом Пьеретты была именно она?
— О да! Без всякого сомнения!
— Вот как! Даже без всякого сомнения! Но почему ты так уверен?
— Опять-таки она сама мне оказала себя.
— То есть как это — «оказала»? Назвала себя, что ли?
— Нет, но она сказала мне фразу, которую знали только она и я.
— Вот как! Между вами, значит, уже завелись секреты, известные только вам одним?
— Ну, не совсем секреты, а так…
— Не ожидал я, чтобы ты так, от нескольких встреч и от сонного видения, впечатлился. Ведь это, брат, пахнет тем, что будто ты, друг мой милый, свихнулся. Видал я много вашей братии, пострадавшей от этой самой любовной канители, но такого, как ты, право, не видал.
— Ну вот, ты опять смеяться начинаешь! Поговорим в таком случае лучше о тебе.
— Да что обо мне разговаривать, — сказал Чигиринский, поправляя фитиль в лампе, — разве эта тема интересна? Дело не во мне…
— Как — не в тебе? — воскликнул Проворов. — Позволь! Разве даром я мучился всю ночь? Разве тебе не предстоит необходимость беречься сколь возможно? Ведь я же своими ушами слышал, что собираются убить тебя. Наконец, если у тебя есть документы против масонов, их надо сохранить.
— Зачем?
— Как — зачем? Чтобы передать их в руки правительству, чтобы они не пропали… Надо, чтобы козни масонов были открыты.
— Это — твое мнение?
— Не только мнение, но и глубокое убеждение.
— Так что, если бы со мной что-нибудь случилось, ты взялся бы сохранить эти документы и доставить куда следует?
Проворов задумался на мгновение, а затем серьезно ответил:
— Да, взялся бы.
— Хорошо! Значит, я могу рассчитывать на тебя?
— Постой, но ведь с тобой не должно же ничего случиться, ведь можно принять меры. Прежде подумаем, как обезопасить тебя. Разве нельзя, например, сделать так, чтобы масоны уверились, что у тебя нет никаких документов, что это — просто сказки и что ты им ничем не опасен?
— План недурен как идея, но дело в том, что вольные каменщики хитрее, чем ты думаешь, и не так-то легко обмануть их.
— Значит, ты в самом деле опасен им?
— Да.
— Эти документы действительно у тебя? Откуда же ты достал их?
— Случайно. Они ко мне попали… Ну да не все ли тебе равно?.. Есть — и конец! Ты только помни, что обещал мне в случае чего доставить их по назначению.
В это время на дворе стояло уже совсем утро, денщик, взятый в качестве переводчика для сношений с местным населением из молдаван, принес горячий сбитень и кучку солдатских сухарей на деревянной тарелке.
— Вот кстати, — обрадовался Проворов, — после бессонной ночи славно выпить горячего и поглодать хоть сухарь. — И он протянул руку к чайнику, а другою взял с тарелки сухарь.
— Что ты делаешь? Погоди! — остановил его Чигиринский и, выхватив у товарища сухарь, спрятал его в карман, а затем, захватив еще несколько сухарей, сказал Проворову: — Пойдем, посмотрим чистку лошадей.
— Дай хоть глоток выпить.
— Поспеешь… потом… иди!
Проворов сообразил, что Чигиринский, очевидно, имеет свои причины поступать так, и последовал за ним, хотя не понимал, зачем это было нужно.
Они вышли из землянки.
Лагерь просыпался, и военный день начался: привязанных к коновязям лошадей сводили уже на водопой и теперь чистили. Собаки, считающиеся у мусульман нечистыми животными и презираемые ими, прикармливались в нашем лагере солдатами, а то и так бродили, поедая всякие отбросы. Чигиринский кинул первой попавшейся собаке взятый им с собою сухарь. Она жадно набросилась на него, куснула раза два и проглотила, почти не разжевав, затем завизжала, завертелась, упала, вытянулась и издохла.
— Сильнодействующий яд! — сказал Чигиринский. — Я так и думал.
Проворов смотрел, разинув рот, и не верил своим глазам.
— И этот яд предназначался нам? — проговорил он.
— А то кому же еще? Господа масоны уже имели, значит, время принять свои меры.
— Но, послушай, ведь нам теперь ничего нельзя есть: ведь это становится серьезно.
— Да, более или менее серьезно, но все-таки сбитня мы напьемся.
— Приходится сказать, я и съел бы чего-нибудь с удовольствием.
— И съедим… Вот хотя бы у Сидоренко. Пойдем к нему в землянку! У него мы можем есть и пить в безопасности.
Сидоренко был командиром соседнего эскадрона, и у него тоже была землянка, хотя и не такая «роскошная», как у Чигиринского с товарищем.
Мысль пойти поесть к Сидоренко показалась Проворову гениальной.
В землянке у Сидоренко было столько народу, что для того, чтобы впустить новых гостей, пришлось двум офицерам выйти.
Угощение, стоявшее на столе, было из ряда вон выходящим. Тут были ветчина, хлеб, водка, сельдь, малороссийская колбаса, соленые огурцы. Всего этого давно уже не было под Измаилом, так как провизия давно иссякла и приходилось пробавляться солдатскими сухарями.
Проголодавшийся Проворов не заставил повторять приглашение и немедленно принялся за еду, но Чигиринский потребовал объяснения.
— Сидоренко, откуда у тебя такое благополучие?
— Как — откуда? Первый маркитант уже прибыл.
— Какой маркитант?
— Как, да ты, верно, ничего не знаешь? Ведь Суворов назначен командующим всеми силами под Измаилом.
— Это и мы слышали, только едва ли это верно: ведь мы отступаем.
— Нет, брат, с Суворовым не отступают; уж где Суворов, там отступления быть не может.
— Да разве он здесь?
— Здесь. Сегодня ночью верхом прискакал один с казаком… прямо из-под Галаца. А утром оттуда явился первый маркитант с провизией. Я перехватил его раньше других — кушай на здоровье.