- А правда, здесь хорошо?
- Ага, - ответил он и вдруг приглушенным голосом добавил: - А помнишь, мы тогда на клеверище у реки сидели? Похоже.
У нее удивленно выгнулась бровь, затем она скачала:
- Да, вот и мы с тобой выросли. Мне уже девятнадцать. Старая дева. - И рассмеялась.
- Ждут тебя, - сказал Михаил. - Анфиса Петровна зимой еще на собранье говорила: "Не тужите, говорит, бабы, - скоро свой агроном у нас будет".
Дунярка задумчиво сковырнула носком туфли старый березовый лист, влипший в дорожку. Тонкий городской чулок заиграл на солнце.
- Да, вот что, - вспомнил он. - Тетка твоя чулки просила купить, и с этими... как их... с резинками. Как хошь, а выручай. Я в этом деле, сама знаешь...
Дунярка поджала ноги.
- Дурит тетка.
- А чего? Пускай наряжается. Она у нас любую девку еще заткнет за пояс.
- Чулки-то здесь не растут на березах.
- Ну уж ты не считай нас за нищих. Кое-что имеем. - Михаил хлопнул по оттопыренному карману штанов, затем откинулся на спинку скамейки, сказал, мечтательно скосив глаза: - Эх, жалко, что у тебя еще экзамены, а то бы вместе домой поехали.
- Не знаю...
В голосе Дунярки ему послышалась неуверенность. Работа будущая страшит?
- А чего знать-то? Агрономь! Зря тебя, что ли, учили?
Дунярка резко тряхнула косами. В черных зрачках ее белыми точками запрыгали березы.
- Ну положим... меня учили? Училась-то я сама. Знаешь, как я жила? И нянькой была, и донором была, и полы мыла...
- А ты думаешь, у нас рай был?
- Чудак, - усмехнулась Дунярка. - Да я ничего не думаю. Понимаешь... - Она покусала губы. - У меня тут один лейтенант знакомый есть... Замуж зовет... Как думаешь? Идти?
Он с первой минуты косился на маленькие граненые часики на металлической цепочке, которые красовались на ее смуглой полной руке повыше запястья, и все никак не мог понять: откуда? где взяла? А теперь наконец понял. И он сказал глухо:
- Иди...
Первыми упали в огонь берестяные корочки, потом платочек.
Егорша, как истый лесоруб, моментально проснулся. Привстал, повел носом.
- Паленым пахнет - не горим?
- Нет, - сказал Михаил, - я это тряпку сжег.
- А, так, - сказал Егорша и снова лег.
- Егорша? А, Егорша? - немного погодя позвал Михаил.
Егорша не откликнулся. Егорша спал. У него была поразительная, прямо-таки счастливая способность засыпать сразу.
3
Со сплавом, как и думал Михаил, ничего не вышло. Анфиса Петровна и слушать не захотела, когда он заикнулся об этом. Нет и нет.
- Почему нет? - заартачился было он. - Егоршу небось отпускаешь. Чем он лучше?
- То Егоршу, а то тебя. Без Егорши-то мы проживем, а без тебя... не знаю... Верно, верно говорю, Михаил... - И тут она еще сказала: - Потерпи маленько. Больше терпели. Всю войну вместе прошли - давай уж до фронтовиков дотянем.
И он сдался. Кто-то должен же ковыряться в земле. Ведь за время войны где только не распахали залежи да пустоши. А потом - надо правду говорить выручала их Анфиса Петровна в войну, крепко выручала. Да если бы не она, Анфиса Петровна, им бы и избы новой не видать. Это она первая сказала: "Михаил, ставь избу". И на неделю согнала людей - всех, у кого хоть мало-мальски топор в руках держится.
Вот так и не удалось ему начать новую жизнь, о которой столько они говорили с Егоршей нынешней весной.
И он опять пахал, сеял, ставил изгороди.
За этой работой как-то незаметно наступило лето.
Дружно, словно наверстывая упущенное время, полезла молодая трава. Распустился кустарник. И уже комар начал оттачивать свое жало на лошадях и пахарях.
По утрам его будили журавли. С повети, где он теперь спал с братьями, хорошо были слышны их позывные, когда на восходе солнца они летели с пекашинских озимей на заречные болота.
За неделю тяжкой работы Михаил высох и почернел, как грач. Он сжег Дуняркин платочек, железный обруч набил на сердце, но куда деваться от памяти?
Шагая за скрипучим, вихляющим плугом, переезжая с одного поля на другое, он постоянно натыкался на места, напоминавшие о ней. То это был Попов ручей, где он вызволял заплаканную Дунярку с Партизаном, то Абрамкина навина - тут Дунярка стыдливо сунула ему вышитый платочек, то старое клеверище у реки, где они сидели на жердях в тот душмяный вечер...
Сколько же воды утекло с того вечера! Нет больше в живых Насти Гаврилиной - не вышла из больницы на своих ногах, под холстом привезли домой. Нет в живых Николаши Семьина, его первого учителя по кузнечному делу, да и клеверища, того розового пахучего поля, на котором впервые у него как-то незнакомо и тревожно забилось сердце, того клеверища тоже нет - он сам дважды запахивал его под рожь...
Как-то раз, возвращаясь из дальней навины, где его только что сменил за плугом Илья Нетесов, Михаил неожиданно для себя услыхал песню:
Летят утки и два гуся,
Кого люблю, не дождуся...
Кто же это поет? - подумал он. Варвара? Только она да девчонки еще не разучились петь.
Нет, голос у Варвары другой - веселый, с колокольцами, - а этот был задумчивый и грустный, похожий на рыдание кукушки.
Михаил поднялся из березового перелеска на зеленый взгорок и увидел Анисью Лобанову. Анисья боронила, сидя на брюхатой пегой кобыле. Дождя давно не было, и густая полоса пыли тянулась за бороной по полю. Первой его мыслью было скрыться в кустах, но Анисья уже заметила его и замахала рукой.
Анисья и ее дети тяжелым камнем лежали на его совести. В тот вечер, когда они расстались с Дуняркой в садике, у него все перемешалось в голове, и о Трофимовых ли наказах ему было помнить? А назавтра было уже поздно. Назавтра Анисья, едва встали дети, объявила: "В деревню едем! К дедушке! " И такой тут поднялся переполох, так обрадовались ребятишки, что у него не хватило духу сказать правду. "Ну как хорошо, что ты приехал, - говорила Анисья. - В бога не верю, комсомолкой была. А тут сам бог тебя послал. Куда бы я с ними попала?" Так вот по его вине Анисья с детьми и тронулась в Пекашино.