Он передал ей наказ свекра уже на пароходе. "Я знаю, все знаю. Да я тоже до краю дожила. От Тимофея вестей с первого дня войны нету. Квартиру у нас разбомбило - дети летом замерзают. Сам видел, в какой конуре живем. Пускай они, думаю, в деревне хоть на солнышке отогреются. - И пошутила: - Солнышко-то у вас ведь еще не по карточкам?" - "Ну правильно, - поддержал ее Михаил. Живем же мы - не умерли".
Но все-таки он старался не попадаться на глаза Трофиму, потому что как ни крути, а это по его вине свалилось на старика еще три голодных рта, да и Анисью по возможности обходил стороной.
Подъехав к нему, Анисья, не слезая с лошади, сняла с головы клетчатый платок, стряхнула с него пыль Волосы у нее были темные, с сильной проседью, а подстрижены коротко, как у школьницы. И платок она повязывала тоже необычно, вроде повойника, узлом на затылке. Все это шло от неизвестной ему комсомольской моды двадцатых годов, давно уже забытой и в городе, и в деревне.
- Ну, как живем? - спросил Михаил.
- Хорошо живем.
- Хорошо? - Он внимательно посмотрел Анисье в лицо. Первый раз за эти годы он слышал, чтобы человек не жаловался на жизнь.
По ее просьбе он выломал ей рябиновую вицу, затем - уже сам - поднял борону, очистил зубья от лохматой дернины.
- И с дедком поладили?
- Поладили. Теперь с ребятами на поветь перебрались. Как на курорте живем.
Вот женка! - думал Михаил. Сама держится и на других тоску не нагоняет. Кто-кто, а он-то знал, какой сейчас курорт у Трофима Лобанова.
- Слушай, - крикнул он ей вдогонку, - ты бы зашла к нам! Мати молока плеснет!
Анисья не обернулась. Облако пыли, поднятое бороной, накрыло ее вместе с лошадью. Но клетчатый платок ее, алый от вечернего солнца, долго еще был виден ему с тропинки. И он вдруг спросил себя: какого же дьявола ты раскис? Ведь вон как жизнь корежит людей, а ничего - зажали зубы.
Дома он с наслаждением умылся до пояса, переоделся в чистую рубаху.
Лизка, ставя на стол латку со свежими ельцами (Петька и Гришка редкий день возвращались от реки с пустыми руками), заметила:
- Ну, слава богу, и ты на человека стал похож. А то не знаешь, с какого бока к тебе и подойти.
- Да ну!
- Правда. И Раечка меня спрашивала.
Из чуланчика уже в который раз подавала голос Татьянка:
- Лиза, Лиза, скоро ли?
- Чего ей там надо? - спросил Михаил.
Лизка хитровато подмигнула:
- Подожди маленько. К нам гостьи приехали.
Что за ерунда? Какие еще гостьи?...
Минут пять в чуланчике шло совещание шепотом, потом шепот стих, и из задосок вышли две барышни в голубых платьях в белую горошину.
Михаил ахнул:
- Откуда у вас новые платья?
- Лизка сшила. Она все умеет. Да, Лиза?
Лизка порозовела от похвалы.
- Неужели не видел, как я по вечерам шила? Я и тебе сошью. В праздник в новой рубахе будешь.
- В какой праздник?
- На вот, проснулся. Обсевное! Варвара-кладовщица да женки когда уж теребят председательницу: "Давай, говорят, нам праздник. Заработали за войну. Мы, говорят, как люди хочем жить".
- Вот как! Первый раз слышу.
- А завтра бабы корову будут загонять в силосную яму, да, Лиза? - выложила последнюю новость Татьянка, за что и была награждена легким подзатыльником: не плети, мол, чего не надо, не суй свои длинный нос в каждую щель.
- Что, ведь ему можно, - надулась Татьянка.
- Да, - сказал Михаил, - дело у вас поставлено. - И улыбнулся, дивясь хитрости и изобретательности пекашинских баб.
А впрочем, разве по другим деревням не то же самое? Скотину колхозную забивать нельзя - на это есть специальный закон. А вот ежели ту же скотину да подвести под несчастный случай, да составить акт - тогда претензий никаких.
Михаил дососал головку последнего ельца, вышел из-за стола.
- Егорша не заходил? Махры не оставил?
Лизка обиделась:
- Ты хоть бы посмотрел на нас. Зря, что ли, мы переодевались? - Затем, кусая губы, спросила: - Ну как, покрасивше ли я в новом-то платье?
- А я? - выступила вперед Татьянка.
А может, так вот и надо жить, как Лизка? - думал Михаил, выходя на крыльцо. Есть новое платье - и радуйся. Чего загадывать вперед?
Он прошел на дорогу перед своим домом. Не попадется ли на глаза какой-нибудь курильщик?
Никого вокруг не было. Илья Нетесов на поле, идти к Петру Житову далеконько, а к Егорше еще дальше... Нет, вздохнул он, придется, видно, куренье отложить до прихода Егорши, а сейчас, пока есть свободная минутка, надо взяться за изгородь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Сыновей своих Илья уже не застал дома. Ребята малые - одному шесть, другому пять, - разве хватит у них терпения дожидаться отца, когда Егорша с утра скликает народ гармошкой? А вот Валентина - ума побольше - без отца не ушла. И задание его выполнила: хорошо, до блеска начистила боевые отцовские регалии.
Марья, как увидела его во всем этом великолепии, ахнула:
- Ну какой ты, отец, у нас красивой! Я не знаю, как мне с тобой и идти.
Было тепло, солнечно на улице. Пахло распустившейся черемухой (много ее в Пекашине, весь косогор в белом цвету), и красиво, дружно зеленела молодая травка под горой на лугу.
До правления они шли вместе, рука об руку: он посередке, а Марья и дочка рядом. А тут, у правления, пришлось расстаться, ибо Марья вдруг решила, что к народу он должен подойти один, без них.
- Вишь, ведь машут, - заметила она. - Это не нам с Валентиной, солдату машут.
И верно, в конце улицы, напротив зеленой ставровской лиственницы, лебедями, чайками бились белые бабьи платки.
Илье не приходилось бывать на парадах, он не хаживал перед начальством в строю (в августе сорок первого их прямо с поезда бросили в бой), только раз на свой страх и риск он продубасил районные мостки в солдатской шинели. Три недели назад, когда ехал домой с войны. Продубасил потому, что нельзя было иначе. Из окошек на тебя смотрят, из учреждений, канцелярий выбегают ("Привет победителю!"), ребятня гонится по сторонам, а ты что же - тяп-ляп? Открытым ртом мух ловить?
Ну он уж старался. Прямил, изо всех сил прямил свою уже немолодую, ломаную-переломаную спину, ногу в стоптанном кирзовом сапоге ставил твердо и нет-нет да и поправлял украдкой усы, которые от нечего делать отпустил в госпитале.
И вот, вспомнив про свой этот первый и единственный парад в жизни, Илья не то чтобы начал пушить пыльную жаркую улицу или деревенеть лицом, а все-таки заглотнул в себя воздух, подтянул к хребтине пуп. И поначалу все шло как надо. Под гармошку, под походный марш, которым подбадривал его улыбающийся и подмигивающий Егорша ("Давай-давай, солдат, веселее! "), под одобрительные и горделивые взгляды родной дочери, которыми та подпирала его сбоку. И серебро и бронза на его груди сверкали - вот его отчет землякам за войну. Да только вдруг он увидел в сторонке от поджидавшей его толпы сухонькую, робкую, из-под темной ладошки смотревшую на него Федосеевну, и все - черная ночь накрыла праздник.