Анна, все время не сводившая глаз с сына, облегченно вздохнула: ну, слава богу, хоть избой остался доволен.
- Самовар ставить или баню затоплять? - спросила она.
- Погоди маленько. Дай в себя прийти.
Михаил сел на прилавок к печи, снял кирзовые сапоги - на правом опять голенище протерлось, сунул ноги в теплые, с суконными голяшками валенки, которые подала ему мать с печи. Вот теперь совсем хорошо.
- Холодно на реке-то, - сказал он, свертывая цигарку.
- Как не холодно. Я навоз с утра возила - до костей пробирает.
- Пахать еще не собираются?
- Готовятся. Ждут тебя. Анфиса Петровна сколько раз поминала: где у нас мужика-то главного нету?
Чиркнув кресалом по кремню, Михаил выбил искру, помахал задымившейся суконкой, чтобы та разгорелась лучше. Затягиваясь, скосил на мать карий улыбающийся глаз:
- Ну, как тут у вас победы праздновали? Шумно было?
- Было. Всего было. И шуму было, и слез было, и радости. Кто скачет, кто плачет, кто обнимается... - Анна хлюпнула носом, но, заметив, как на обветренных коричневых щеках сына заходили желваки, поспешно смахнула слезу рукой. - У правленья улица народу не подымала. Речи говорили, с флагами по деревне ходили. Потом на заем стали подписываться. Я без памяти-то на триста рублей подписалась.
- Я тоже маханул, - сказал Михаил. - На полторы тысячи.
- Ну вот. И Лизка, глупая, пятьдесят рублей выкинула. Ей-то бы уж совсем незачем. Не много зарабатывает. Галстук красный вывесила на дом, и ладно...
- Пущай, - миролюбиво сказал Михаил. - Такой день...
- Да ведь деньги-то не щепа - на улице не валяются. А тут на днях налог принесли.
- Налог? - Михаил озадаченно посмотрел на мать. До сих пор налоги обходили их стороной.
- На тебя выписан.
Михаил затянулся, шумно выпустил дым:
- Не забыли. Мне когда восемнадцать-то? Через две недели?
- То-то и оно. Я уж говорила Анфисе Петровне. "По закону, говорит. До первой платы, говорит, в годах будет".
Обжигая губы, Михаил докурил цигарку, размял на ладони притушенный окурок, остатки махорки ссыпал в железную баночку.
- Ничего. Как-нибудь выкрутимся. В постоянный кадр, на лесопункт, думаю проситься. В лесу теперь и хлеба больше давать будут, и кой-какой паек на иждивенцев положат. Опять же, мануфактура...
Тут на крыльце часто-часто затопали ноги, дверь распахнулась, и в избу вихрем влетела Лизка, а в следующую секунду она уже обнимала брата за шею.
- Мне как сказали, что у вас хозяин приехал, дак я лечу - ничего не вижу. Танюха сзади: "Лизка, Лизка, постой!.." Ладно, думаю, не кошелек с деньгами не потеряешься.
Вдруг Лизка нахмурилась, глянув на Петьку и Гришку, которые вбежали вслед за ней.
- Где девка-то? Бессовестные! Ребенка бросили. А ну марш за ней!
Вот за эту распорядительность да за хозяйскую сноровку Михаил любил сестру. Не на матери - на Лизке держится семья, когда его нет дома.
Он с чуть приметной улыбкой разглядывал сестру, пока та, привстав на носки, вешала под порогом свою пальтуху. Белая, льняная голова у нее была гладко зачесана, и толстая, туго заплетенная коса с красной ленточкой спадала до поясницы. В общем, по косе уже девка. Но в остальном... В остальном ничегошеньки-то для своих пятнадцати лет. Как болотная сосенка-заморыш...
И, словно угадав его мысли, Лизка живо обернулась. Скуластое лицо ее, густо присыпанное желтыми веснушками у зеленых глаз, слегка порозовело.
- Что? Как кощей страшенный, да? - спросила она прямо. - Ладно, не всем, как Раечка Федора Капитоновича. Кому-то и мощой надо быть.
И за эту простодушную прямоту он тоже любил сестру.
- Мама, ты чего ни шьешь ни порешь? - начала, не мешкая, распоряжаться Лизка. - Самовар будем греть или баню затоплять?
А еще какую-то минуту спустя она уже утешала плачущую, в три ручья заливающуюся слезами Татьянку, которую, подталкивая, ввели в избу двойнята.
Михаил услышал, как она нашептывала Татьянке на ухо:
- Подойди. Скажи: "Здравствуй, Миша. С приездом". Да за шейку его.
Татьянка заупрямилась, и Лизка моментально рассердилась:
- Ну еще, волосатка! Никогда больше не возьму на телятник. Сиди дома.
- А вот посмотрим, что она сейчас запоет... - Михаил подтащил к себе корзину.
Рот у Татьянки сразу встал на свое место, а Петька и Гришка - те просто выросли на глазах.
Посмеиваясь, Михаил извлек из корзины кусок голубого ситца с белыми горошинами, протянул Лизке:
- Это тебе, сестра.
- Мне? - Лизка часто-часто заморгала глазами и вдруг расплакалась, как ребенок.
Михаил отвернулся, начал шарить банку с махоркой.
- Ну дак не реви, не взамуж отдают, - сказала мать, сама не в силах удержать слезы. - Чего надо сказать-то, глупая?
Лизка, крепко, обеими руками прижимая к груди ситец, сунулась на колени и еще пуще прежнего разрыдалась. Первый раз в жизни ей подарили на платье.
- Ну, ну, успокойся, сестра, - пробормотал Михаил.
- А мине? - требовательно топнула ногой Татьянка, готовая вот-вот снова разреветься.
- Хватит и тебе. И матерь, может, чего для себя выкроит. Восемь метров.
Вслед за тем Михаил достал из корзины новые черные ботинки на резиновой подошве, с мелким рубчатым кантом и парусиновой голяшкой.
- Ну-ко, сестра, примерь.
- И это мне? - еле слышно пролепетала Лизка, и вдруг глаза ее, мокрые, заплаканные, брызнули такой неудержимой зеленой радостью, что все вокруг невольно заулыбались - и двойнята, и мать, и даже сам Михаил.
Тут же, не сходя с места, Лизка села на пол и начала стаскивать с ног старые - заплата на заплате - сапожонки.
- Ты хоть бы обнову-то не гваздала, - сказала мать и взяла у нее с коленей ситец.
- Ботинки-то, наверно, великоваты, - предупредил Михаил. - Не было других. Три пары на весь колхоз дали.
- Ладно, из большого не выпаду. Чем-чем, а лапами бог не обидел.
В избе заметно посветлело, когда Лизка, неуверенно, с осторожностью ступая, раза три от порога до передней лавки прошлась в новых, поблескивающих ботинках.
Не были забыты и ребята. Для них Михаил - Егорша уступил ему свои промтоварные талоны - привез синей байки на штаны. Но Петька и Гришка, вопреки его ожиданиям, довольно сдержанно отнеслись к этому подарку. А вот когда он вытащил из корзины буханку - целую увесистую кирпичину ржаного хлеба, - тут они взволновались не на шутку и в течение всего времени, пока грелся самовар, не сводили глаз со стола.