А Тяпа не отвечал. Тяпа, казалось, не замечал этих обидных выкриков. И все катился да катился себе мимо, как колобок. И, как колобок, улыбался своей светлой, кроткой улыбкой.
- Нету, ни которого нету в живых. Оба убиты - и Гаврило, и Алексей, вздохнул Евсей. - И у тебя родитель, сказывают, остался там?
- Остался.
- О, господи, господи! Сколько народушку побито. Весь цвет в войне выгорел. А семья-то у вас большая?
- Шестеро, кроме меня.
- Ох, Михайлушко, Михайлушко! Ну дак тебе досталось. Взвалила война на твои плечи ношу...
Михаил встал.
- Я насчет бревен зашел сказать. Это я увез их с твоей избы.
Евсей махнул рукой:
- Что ты, бог с тобой, Иванович. Не ты начал рушить мое строенье, не ты кончил. Сеструха * Марфа Павловна пригрела меня, и слава богу.
* Сеструха - двоюродная сестра.
- В общем, так, - сказал Михаил. - Мне чужого не надо. Нарублю и отдам.
- Нету чужих, Михайлушко. Все люди родня. А мы с тобой еще родники по крови. Не слыхал? Так, так. Спроси у старых людей Старые-то люди помнят. Мой-то отец да матерь твоего отца - бабушка тебе - троюродными братом да сестрой доводились. Отец у тебя помнил. Бывало, выпьет, дядей назовет. Ничего, шибкой был, а худого слова не скажу. Обходительный со мной был...
В избу вошла запыхавшаяся Лизка:
- Вот где он! Я по всей деревне ищу, а он как не знает, что баня поспела.
- Сестра тебе? - спросил Евсей. - Как звать-то?
- Лизаветой, - сказала Лизка и хмуро, почти враждебно посмотрела на Евсея.
- Так, так, - ласковой улыбкой ответил ей Евсей. - Лизавета Ивановна, значит. Характером-то, кабыть, в бабку Матрену Прокопьевну. Счастливая будешь.
Михаил с каким-то смутным и непонятно-тревожным чувством вышел на улицу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашине любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд): трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озерину.
И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили. А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?
Пряслинская баня была приметна не сама по себе - какие же особые приметы у черной бани? Она была приметна кустами - двумя черемшинами и пятком тоненьких рябинок, росшими возле сенцев.
Летом - что и говорить - приятный дух от черемшинок, но если бы эти кусты не были посажены отцом, Михаил и дня бы не держал их у бани. Приманка для ребят - вот что такое эти кусты. Особенно черемуха. Весной и осенью каждый пацан лезет на нее, а раз пацан возле бани - не бывать стеклу в окошке. Это уж точно. И в окошке пряслинской бани вечно торчит веник.
- Алё? - подал голос Михаил, входя в сенцы. - Есть жар?
- Есть, наверно. Мне с этим жаром-паром не на луну лететь, - замысловато ответил из бани Егорша.
В бане из-за веника в оконце было темновато, и Егорша, растянувшийся на полку, напомнил березовый кряжик. Михаил против него был мужик. Кожей смуглый - в материн род, а всем остальным - и костью, и силой - в отца.
Горбясь под низким черным потолком, он дотронулся пальцем до каменки хорошо накалена! - и зашуршал березовым веником.
Егорша панически приподнялся на полку:
- Ты что - опять будешь устраивать Африку?
- Да, надо немножко кровь разогнать. У меня что-то ухо правое ломит надуло, наверно, на реке.
- Ну, тут наши пути-дороги расходятся, - сказал Егорша.
- А ты знаешь, кого я сейчас видел?
- Кого? - спросил Егорша, слезая с полка.
- - Попа!
- - Какой это, к хрену, поп! Дурак старый - вот кто.
- Да ты знаешь, о ком я?
- Знаю, - невозмутимо ответил Егорша.
Оказывается, Егорша еще раньше его, Михаила, видел Евсея Мошкина, ибо по дороге домой от реки он завернул в правление - узнать, как и что тут делается, в Пекашине, - и нос к носу столкнулся с этим так называемым попом.
- Почему с так называемым? - запальчиво возразил Михаил. - Я еще ребенком был, помню, его попом называли.
- По глупости.
- А за что же тогда его пятнадцать лет катали в лагерях, ежели он не поп?
- Потому что осел на двух копытах. Ему в сельсовете ясно было сказано: брось, говорят, Евсей, всю эту музыку. Не мути народ. Новую жизнь строим, и все протчее... А он, пень упрямый, свое. Ну и гуляй до лагерей. А чего еще с ним цацкаться, раз он русского языка не понимает?
- Хм... - сказал недоверчиво Михаил. - А откуда ты все знаешь? Ты ведь у нас в ту пору не жил.
- Чего знаю? Это что его в лагеря-то закатали из-за своей дурости? Да уж знаю... - Егорша поплескал в лицо водой из ушата и убежденно сказал: - Нет, это не поп. Такой же Ванек пекашинский, как все протчие. Только мозга еще больше набекрень. Нет, вот я был в прошлом году в Архангельске - это вот да, поп. Идет по улице, сарафан черный до пят - рясой называется. Я еще сперва подумал: баба. Нет, говорят, поп...
Михаил, приспосабливая к короткому полку свои длинные ноги, попросил.
- Плесни маленько.
Каменка загрохотала, как пушка. Сухой, каленый жар придавил Егоршу к полу.
- Между протчим, - заговорил он немного погодя снизу, - религия эта много денег на войну собирала.
- Подбрось еще ковшик! - оборвал его Михаил. Он терпеть не мог, когда Егорша начинал говорить с ним вот этим поучающим тоном.
- Ну ты и зверь! Скоро, как мой дедко, в рукавицах хвостаться будешь.
- Давай, давай.
- Да мне-то что - жалко? Вода еще не по карточкам. - Егорша зачерпнул из ушата, отступил, пригибаясь, в сторону. - Господи благослови...
Когда немного спала жара, он ползком стал пробираться к дверям.
- Ну тебя к лешему! Я еще не грешник, чтобы в таком жару жариться. Пошел на водные процедуры. Идешь?
- Говорю, у меня простуда.
Михаил повернулся на бок, прошелся веником по спине, потом, упершись ногами в каленые потолочины, еще раз похлестал колени (с осени сорок второго года, с той самой поры, как он пошел в лес, поскрипывает у него в коленях) и наконец, совершенно обессиленный, выпустил из рук обтрепавшийся веник.
С улицы донесся женский визг, хохот - не иначе как Егорша на кого-то напоролся нагишом, - затем немного погодя за стеной у болота раздался всплеск воды - Егорша нырнул в озерину.