Даня очень мило смутилась (я не понял отчего), отпила из чашки, недоуменно поглядела на бокалы:
— А вы выпьете? У меня есть… хорошее вино. Не то.
— Не то?
— Я сама виновата! — громко и решительно сказала Даня. — Я слабовольная! Мне хотелось в воскресенье того шампанского попробовать! Так захотелось, как не знаю чего!
Она взмахнула ручками, взялась за щеки, опять взмахнула:
— Я такая дура! Я откупорила бутылку. А оно не выстрелило почти, очень слабо. Хотя я не умею открывать. А Лева услышал. И пришел сюда. Вот здесь это было. Я ему говорила, что он «завязанный», но он уговорил же! А я потом пошла, он уже нам налил, я пошла на кухню за ананасом, прихожу, а он вот тут стоит и так делает: «а! а! а!», а сам весь синий. А потом упал!
Даня вскочила и стала ходить возле дивана — три шага туда, три обратно, — зажмурившись и ломая пальцы. Я же молчал и пытался представить себе это: Лева задыхающийся у стола, упавший, посинев. Вот тут качался, все с меньшей амплитудой, пока не замер осколок бокала, вон там стекала на пол струйка вина…
— Я вызвала «скорую», а они же не едут. Обещала заплатить. Но уже он больше не дышал.
— Что нашли?
— Сказали — инфаркт сердца. И что были старые рубцы на сердце.
— Но ведь могло и так быть.
— Нет! — Даня остановилась и показала в угол: — Вот здесь жила Тонька!
— Тонька?
— Собачка! Такая маленькая. Японская. Я на другой день ей в суп налила того шампанского.
Наступила пауза. Я представил себе собачку Тоньку. То был, скорее всего, противный дрожащий подвид «голых» микрособак — я терпеть их не могу…
— Короче, Тонька сдохла тут же.
— И где же эта бутылка?
— В холодильнике. Я так и не пробовала. Руки после этой бутылки мыла.
— А экспертиза? Что-то надо же было делать!
— А я боюсь! Вы не понимаете! Меня же и обвинят! А теперь еще и Худур умерла! Меня обвинят! Ты же, мол, отравила! Все на тебя переписано, муж пьяница, старый! Чего я докажу? Я откупорила, я наливала! Может, я чего сунула ему в стакан! Или в бутылку с ходу! Да эта Оля, вторая жена, она и так уже угрожала, что я убила, довела Леву!
— Ну, Даня… это не дело. Я понимаю, что сейчас доверять никому нельзя, но ведь убили же Левку! И мне-то ты это прямым текстом… значит, мне, например, доверяешь. Я попробую бутылку сдать через знакомых, но и так ясно. Кто привез ее?
— Я его один раз до этого видела. Опять же у Худур. Такой он плотный и рычит… ну… он между словами рычит, как диктор-путешественник такой старый, Сенкевич, только громче рычит: «э-р-р-р».
— Я, кажется, знаю. Как его звать?
— Как мужа Худур. По-моему, Борис.
— Знаю. Борис Михалыч Скоков. Я, Даня, вроде бы опять за следователя буду. Постараюсь, что могу, узнать, если ты так не хочешь, чтобы официально. Отолью из этой страшной бутылки на анализ, найду Скокова…
Все-таки как-то не мог я отделаться от мысли, что муж Худур скорее всех приближается к тому страшненькому, мутному силуэту на фоне вечерних окон, каким мне пока рисовался убийца. Генка, умирающий Генка-профессор-священник был прав. Нас, конечно, хотели убить когда-то всех скопом, а потом стали убивать по одному, правда, с попыткой ликвидировать партией с помощью взрывающегося на торжествах рояля. Приобщив уклонившегося от ликвидации Леву с помощью бутылки… как раз исходившей из семейства Худур. Борис-то Михалыч не из той компании, не наш, — это так, переносчик заразы. Отравоноситель. А вот друг — Борис…
Я набрал номер дачного телефона (номер дала Даня). Трубку Борис не брал. Мог и выйти, мог и ужраться окончательно, заснуть.
— Ну ладно, попозже.
— Вы у меня тогда еще побудете?.. Тогда пойдемте, я хочу показать Левины работы. Мне их как-то надо, что ли, реализовать, я не знаю…
В той комнате, где когда-то накапливала злость одна из соседок, теперь был кабинет или мастерская.
Я не ожидал такого! Разве что потолок и часть пола остались в виде прогалин в массе, толпе, чаще, сутолоке деревянных щупалец, суставов, коленей, локтей, колец, шаров, крючьев. Из чащобы глядели сумрачные стеклянные глаза, ехидные глаза-впадины, глаза-бельма. Вполне натуральные, почти теплые человеческие руки просовывались словно между водорослями, и утопленницы и насмешливые русалки (одна в натуральную величину) учиняли эротические шоу за трепещущим при нашем продвижении занавесом из мелких (свисавших с потолка) полупрозрачных и никому не ведомых, кроме автора, созданий.
— Это все фантазии, но у него был и такой… период, как бы, он говорил… супернатурализм.
Даня отодвинула гирлянду из птиценасекомых, и я увидел вполне стереотипный, точнее, штампованный образ вождя Ульянова. Ленин был вполне одет в добротную тройку, в протянутой руке стискивал знакомую всему миру кепку. И живой взгляд…
— Восковой, что ли?
— Деревянный. Сейчас… — Даня наклонилась, щелкнув, вероятно, тумблером. И я отшатнулся.
Ленин ожил. Челюсть его затряслась, рука с кепкой стала медленно и грозно раскачиваться, казалось, с кепки посыпалась пыль. Пришли в движение и мелкие «инопланетяне», заселявшие окружающее пространство.
— Товарищи! — сказал Ленин, проникновенно глядя нам в глаза. — Плолеталская леволюция, о необходимости котолой говолили большевики, свелшилась!
— Подлинная запись голоса, а динамик во рту, — сказала Даня, — но он его не доработал.
— А-а-а! — подтвердил ее слова вождь, широко раскрыв рот и затянув это «а-а» надолго, словно на приеме у дотошного ларинголога.
— Сплюньте, Володя, — сказала ему Даня и выключила тумблер.
— Тебе не страшно жить рядом с такой комнатой?
— Привыкла. Лева говорил вообще-то жуткие вещи. Он мечтал, что когда-нибудь додумаются в мавзолее Ленина поставить вот так же — и чтоб рукой махал и про «леволюцию» нес. И за вход тогда по десятке баксов с носа. Если уж издеваться над покойником, то хоть с пользой. А вообще-то, он говорил, Лева, что эта комната стоит лимон баксов. Все, что мы купили, купили за его работы. Он двенадцать штук продал, не Ленинов, конечно, этот один такой, он шесть русалок отдал и шесть «абсурдов», как я называю…
Даня всхлипнула:
— У него выставка должна быть. Зимой этой, в Германии…
Мы вышли из мастерской и вернулись в столовую. Даня ушла за новым кофе, а я попытался придумать, что ей делать с коллекцией и кто из моих знакомых может ей помочь. Но мне мешали мысли об убийце. Я набрал дачный номер. Трубку сняли.
— Дядя Адик! Андрей Гаврилыч! Это Оля! Отца нет. Убили соседку! Что вы знаете?! Один сосед видел, что вы были здесь сегодня!
— Да, я был. Это… два часа назад. Мы все осматривали… Борис остался, я уехал. Какую соседку убили?
— Машу! Марию Васильевну! Димкину тещу! Соседа… сейчас, я трубку даю…
Я услышал хорошо мне знакомый, отрывисто-чеканный… у всех милицейских одинаковая манера беседовать с простыми гражданами.
— Андрей Гаврилыч? Вы были здесь, значит, два часа назад? Я попрошу вас приехать сюда. Сами или подвезти? Мы знаем, где вы, там рядом патрульная машина. Так как?
— Подвозите.
— Ждите на месте.
Даня уже давно стояла рядом, упершись взглядом в телефонную трубку, даже когда я положил ее на рычаги.
— Что-то случилось?
— Убили тещу соседа Худур. И пропал Борис. А меня как-то засекли, и, поскольку я там недавно был, сосед им сказал, они меня сейчас туда повезут.
— Зайдут сюда?!
— Я ничего не скажу про бутылку, а ты им скажешь, о чем мы говорили, только без версии об убийстве. Ну… мы говорили, что надо Левины работы продавать, что Худур внезапно умерла, а я приехал, потому что Лева мой старый друг. И все.
— Я боюсь… но я тогда больше молчать буду.
Милиция уже звонила в дверь.
Начали они чрезвычайно бодро:
— Когда он приехал?
— В час и двадцать минут.
— Почему так точно?
— Я его ждала. Смотрела на часы.
Милицейский повертел в руках мое рабочее удостоверение (других документов у меня с собой не оказалось) и швырнул его мне через стол: