— Я шота не понял! — обиделся Артур Пепа, которого наконец развезло. — Водка кончилась, жена ушла, чо делать будем?
И решил немного поспать — пока те двое принесут выигранную им бутылку.
8
Но стоило лишь Артуру Пепе смежить очи, как он снова проснулся. Что это было — внутренняя тревога, вызов из потусторонних глубин, сигнал к началу тахикардийской[91] атаки? Или это пришло извне — из-за дверей, из коридора, из прощупываемого пространства ночи? Стояла ведь ночь, а Артур Пепа сидел одетым на кровати в полной темноте. Вторая половина постели оставалась пустой и даже застеленной. Выходит, ночь не была такой поздней — иначе те двое уже должны были бы как-то вернуться, на диво трезво рассудил Пепа. Хотя — куда правду денешь — гораздо важнее сейчас было выяснить хоть что-то обо всех этих шорохах и стонах за дверью, если они вообще существуют. Исследовать их природу, откопал Пепа максимально точную формулировку. Именно так, исследовать их природу. И, хотя вспотевший в его ладони гигантский ключ изуверски заскрежетал в замочной скважине, норовя разбудить если не целый свет, то по крайней мере весь пансионат, Пепа все-таки отомкнул им тяжеленную тисовую дверь (откуда он знал, что она именно тисовая, неизвестно), налег на нее плечом и неслышно, словно дух, вывалился в коридор.
Там тоже не горело электричество — кто-то весьма экономно выключил на ночь все лампы. Зато сиял месяц. «Ну конечно, полнолуние», — вспомнил Артур Пепа и в отдаленной перспективе коридора увидел стрельчатое готическое окно, из которого и лилась густыми потоками бледно-мучнистая субстанция. А навстречу ей, навстречу этому готическому удлиненному окну вдоль коридора двигался режиссер Ярчик Волшебник с бетакамовской видеокамерой на плече. Он ступал размеренно, словно по снегу, высоко поднимая и тяжело переставляя ноги. При этом камера беспрерывно работала — Артур Пепа мог судить об этом по ее красному глазку, скакавшему по коридору, будто снайперский «зайчик», выхватывая на мгновенье из лунного тумана отдельные предметы: разнообразные вазы, тумбы и почему-то огнетушители, которых тут раньше не было. Артуру даже почудилось равномерное шелестение пленки в кассете, хотя между ним и Волшебником пролегало расстояние в добрую сотню шагов. Иногда, впрочем, казалось, будто это красное око проблескивает не из камеры, а из кудлатого затылка Волшебника. «Ага, симметрия», — решил Пепа и, двигаясь по коридору мягкими прыжками от стены к стене и время от времени пережидая за всяческими восковыми фигурами, пустился следом. Ему и самому была несколько удивительна собственная безупречная ловкость, но, увидев у себя на ногах белые балетные тапочки, он все понял.
В конце коридора, слева, была лестница — туда-то и свернул режиссер. Покрыв все расстояние в три невесомых прыжка, Пепа успел заметить внизу тот самый красный отблеск, значит, Волшебник пошел по ступеням вниз. Тем более что настенная стрелка перед лестницей указывала в том же направлении, а буквы над нею — на этот раз светящаяся бегущая строка — сообщали о НАРОДНОМ ГУЛЯНИИ. Артур Пепа бросился стремглав за режиссером, на пятом или же шестом марше он снова увидел его большую напряженную спину — всего лишь несколькими ступеньками ниже — и хотел из осторожности притормозить, но мощная воздушная волна потащила его далее вперед, поэтому, чуть ли не наступая Волшебнику на пятки, он врезался в толпу шумных и пестрых людей, спрятаться от которых не было никакой возможности. Помещение оказалось чем-то вроде свадебного тента, где одновременно могли поместиться сотни две гостей (примерно столько их и было) — с длинными рядами столов и скамей и тоже деревянным возвышением для танцев. Празднество, похоже, длилось уже не первый час, гам и крик стояли просто безумные, облака табачного дыма и алкогольно-гастрономические испарения превратили воздух в жутко густую и липкую массу, поэтому даже не склонному к моральным императивам Пепе подумалось, что как-то оно нехорошо так шумно пировать на Страстной неделе. Хуже было то, что среди всей этой кутерьмы он совершенно упустил из виду режиссера, тот просто куда-то пропал вместе со своей видеокамерой, хотя обычно такие ребята любят потусоваться на дурняк на всяких народных гулянках, что-то там как бы снимая для грядущих поколений. Но о том, чтобы разыскивать Волшебника, уже и речи не было.
Потому что сам Пепа вдруг очутился в центре стремительного, головокружительного круга: его составляли худощавые старухи с длиннющими курящимися трубками в зубах (а лучше сказать, во ртах, ибо зубы у них за последние сто лет напрочь истерлись), и они, нещадно топоча, плечом к плечу танцевали свой особенный аркан женский. И каждая из них — а было их, пожалуй, двенадцать — по-своему дерзко гримасничала и подмигивала нежданно пойманному чужаку, а поскольку все они пребывали в безустанном верчении и завывании, Артур Пепа никоим образом не мог обратиться к какой-либо из них за необходимыми разъяснениями. Во-первых, интересовало его, почему это бабье танцует сугубо мужской танец. Во-вторых, какого в сраке хрена они кружатся именно вокруг него — им что, своих беззубых полюбовничков не хватает? В-третьих, когда все это кончится. Ибо Артур Пепа как-то слыхал на собрании молодых литераторов, что существует такой магический аркан, который танцуют и семь, и восемь, и двенадцать часов подряд — выдерживают его только самые сильные — те, у кого вместо крови огонь или просто майтвердейшая жила. Однако тут ни о каких жилах вопрос не стоял — оставалось притопывать и самому подергивать плечами и глуповато улыбаться, делая вид, что все это ему здорово нравится, ибо он такей до данцу бестрый щьо йой. Деревянный настил к тому же был уже так гладко отшлифован неисчислимыми усилиями прежних танцоров, что Артуровы ноги, теперь в блестящих кожаных капчурех[92], так и разъезжались подло во все стороны, где уж там было недоумевать, как это ему до сих пор удается не загреметь на задницу посреди всей этой толчеи.
91
Авторское обыгрывание слова «тахикардия» и названия львовского вокального ансамбля «Пикардийская терция».