Так продолжалось уже не первый час, и Пепа даже начал привыкать к окружающей его странной атмосфере, тем более что сумел разглядеть среди присутствующих несколько знакомых лиц. То были персоны, на чьи похороны ему приходилось являться в течение недавнего времени: прежде всего, тот дотошный пролаза-журналист, выброшенный в ночь из вагонного тамбура; были также сосед из квартиры этажом выше, найденный с двумя пулями в затылке в своем частном такси, а также одна редакционная секретарша, задушенная цепями в лифте; куда правду денешь (почему-то Артуру этой ночью очень нравилось это выражение) — куда правду денешь, были тут и другие персоны из семьи и окружения, умершие, что называется, своей смертью — за всеми ними на протяжении последнего времени Пепе приходилось выносить венки, кресты и гробовые крышки. Отдельно ото всех стоял двадцатилетней давности веснушчато-стриженный мертвец — товарищ по армейской службе, который однажды среди бела дня, только-только заступив на свой третий пост, без предупреждений и пояснений пустил себе в лицо калашниковскую очередь.
В общем, Артур Пепа обрадовался, увидев снова этих людей. Оказалось, с ними все не так уж и плохо и никуда они на самом деле не исчезали. Хотя где-то на донышке Артуровой души оставалось малюсенькое место для смятения: беспокоила мысль о том, что — раньше или позже — их все равно придется хоронить, то есть опять всякий раз переживать все те депресняки и бездны.
Интересно, что значительная часть присутствующих (а именно это слово казалось в отношении их самым точным — присутствующие) занималась всякими полезными делами: вестибюль полнился гудением и жужжанием веретен и прялок, здесь же вращались гончарные круги, жернова, центрифуги невиданных Артуром лесопильных станков; кое-кто из людей сосредоточенно трудился, вырезая разнообразные причудливо-райские узоры, а иные выстругивали деревянных лошадок или, наоборот, лепили их из овечьего сыра. «Артель» — припомнилось Пепе из каких-то учебнических времен, где это слово десятилетиями припадало деревянно-стружечной пылью в ожидании своей минуты, совсем неподалеку от «артериосклероза» и «артиллерии».
Тем временем внимание Пепы привлек ничем особенным кроме худобы и пшеничных усов не приметный тип в костюме, явно пошитом еще в семидесятые на какой-то чуть ли не коломыйской швейной фабрике. Да, привлек — но вовсе не медалью отличника наробразования и не университетским ромбом на своем сером семидесятническом пиджаке, а скорее тем, что слишком часто мелькал где-то поблизости, в поле зрения Артура. А впрочем, даже не этим, но скорее своими покашливаниями да отхаркиваниями в гигантский, измятый и несвежий платок, который извлекался из кармана брюк, а потом, нервно комкаемый, снова прятался туда же. Впрочем, главным казалось то, что усач несколько раз нехорошо зыркнул на Пепу (тот боковым зрением видел все) и каким-то гнусаво-простуженным голосом позвал: «Ты!» Так Пепа приобрел возможность убедиться в справедливости своей предыдущей догадки, что этот тип тут является чем-то вроде распорядителя.
«Ты, ты», — невежливо повторил распорядитель и поманил Артура пальцем, на что тот попытался обидеться, но вовремя понял, что здесь это неуместно. Поэтому лишь удивленно поднял брови и, тыкая пальцем себе в грудь, переспросил, будто фатально вызванный к доске двоечник: «Кто, я?» «Иди за мной», — не оставил ему ни сомнений, ни времени на размышления пшеничноусый. И, не оглядываясь, поплыл через весь вестибюль (что за слово такое вестибюль, отчего это вестибюль, если там был зал, настоящий зал, равный своими размерами самым большим приемным мира!), а Пепе не оставалось ничего иного, как пуститься вслед за ним. «Но почему я?» — хотелось ему крикнуть в распорядительскую, несколько сгорбленную худющую спину, маячившую в десяти шагах впереди. Правда, тут опять явилась новая аттракция: они как раз проходили вдоль длинных столов, за которыми группа присутствующих самозабвенно трудилась над писанками, попеременно погружая яйца то в посудины с красками, то в горячий воск, а потом напряженно орудуя писаками и счищая с идеальной яичной поверхности все лишнее; ароматы разогретого воска и самодельных минеральных красок напомнили Пепе о близкой Пасхе; готовые писанки катились по столу в специальном наклонном желобе, успевая при этом обсохнуть, а потом попадали в просторный, выстеленный ватой сундук — каждая в свое собственное углубление. И только одна из них — с оранжевыми крестами и звездами на потустороннем черном фоне, да еще и с двумя золотисто-волнистыми поясками — так в свое углубление и не попала, в последний миг украдкой ухваченная из желоба Артуром Пепой и опущенная им в просторный карман плаща. «Вот и для Ромы есть праздничный подарок», — удовлетворенно констатировал Пепа, совершенно уверенный в том, что никто ничего не заметил.