Вася закрывает глаза и тяжело дышит. Уплыло куда-то лицо Бориса, и Вася опять один, опять в тюрьме. Но нет, вот опять вырвался: ему кажется, что он плывет через реку. Он только-только научился плавать и впервые решил доплыть до другого берега. Как хорошо, как вольно! И совсем не страшно! Вася пробует ногой дно — дна нет. И вдруг мысль, она, словно укол: а вдруг… вдруг не доплыву, вдруг не хватит сил? Он хочет повернуть назад: на берегу Лена Никулина. Она машет рукой: «Ау-ау!» — несется над рекой ее голос. «У-у-у!» — докатывается до Васи, и он снова плывет, стараясь не думать о том, что под ним черная, глубокая бездна. Взмах руки, еще, еще — все ближе берег, все ближе. Ах, как хорошо было ступить ногой на плотный песок дна, а потом на прибрежный песок, горячий от солнца! И назад плыть было уже совсем не страшно. Он помнит, помнит, как весело, легко плылось. А потом он учил плавать Лену: «Ой, захлебнулась!» — кричала она, и смех ее разносился по реке. Вася знал, что она хоть и маленькая, а ничего не боится. И на другой берег она поплыла, едва научившись держаться на воде. Какой горячий был песок, какое высокое синее небо…
— Потише, потише, — слышит он рядом чей-то тихий голос и открывает глаза.
Нет высокого синего неба. Снова над головой навис черный, мокрый потолок. Болят ссадины на руках, ломит ноги. Трудно дышать, что-то давит в груди, из горла вырывается хрип.
— Как они тебя, голубчик мой…
Над Васей склонилось серое в полумраке женское лицо. Низко по самые брови повязан платок.
— Давай-ка подложу тебе руку под голову. Ну, легче стало?
— Спасибо. А вы кто?
— Я? Я тетка Василиса, такая же горемычная, как и все. Лежи, лежи смирно.
— Рассказывай, тетка, дальше! — попросил худощавый парень с заплывшим глазом.
Его избивали сильнее всех, а он всегда возвращался с допроса злой, но веселый. «Только дай вырвусь отсюда! Они у меня еще наплачутся», — повторял он, вытирая кровь с лица.
— А чего тебе еще рассказывать? — ответила тетка Василиса. — Я все сказала. Напали на поезд и всех освободили. Парней, девок, солдат наших. Ну, по городу приказ: кто укрыл беглецов — выдавай, иначе — смерть!
— Были такие, что выдали?
— Пока молчат. Ну, а фашист шарит. Все дома, чердаки, сараи обшарили — и никого не нашли! А меня сюда за дочку, она в том поезде была. Куда, мол, спрятала?
— А куда? — раздался чей-то голос.
— Чего знаю, чего не знаю — все при мне останется, — отозвалась женщина. — Ну, сначала избили меня. Вот и отметина, — она тронула багровую опухоль над глазом, — да батька мой, царство ему небесное, меня к зуботычинам приучил. Трезвому ему, бывало, цены не сложишь, а чуть выпил — беги, не оглядывайся. Из меня колотушками ничего не выбьешь. А о смерти я сроду не думала, сроду ее не боялась. Много чести будет, если перед ней трястись.
«А я? — подумал Вася в который уже раз, с тех пор как попал в тюрьму. — А я боюсь смерти?» Его били плетьми, били и на скорую руку — чем попало и по чему попало. У него темнело в глазах, он терял сознание, но пока ни слова не сказал ни о чем.
«Но я же и впрямь ничего не знаю, — твердил он себе. — Дядя Егор ничего не говорил мне, ничего, ничего…»
И опять отворилась дверь подвала.
— Коваленко Василиса! — выкрикнул часовой.
Василиса осторожно вытянула руку из-под Васиной шеи и встала. Крепче затянула под подбородком темный платок и крупно, по-мужски шагнула к выходу. Дверь затворилась.
«Уснуть бы, — тоскливо подумал Вася, — уснуть бы, а проснуться — и снова она тут…»
Он прикрыл глаза. Только бы не замучили ее, только б воротилась она… Прошел час, другой… Василиса Коваленко так и не вернулась в камеру.
«НЕ НАДО! НЕ НАДО!»
Едва рассвело. Утро зимнее, тусклое, зябкое. Вереница заключенных идет по окраине города. Что-то покрикивает часовой. Вася не может разобрать да и не старается. Он занят только одним: не упасть бы. Ноги как ватные, спину ломит, голова болит, и кажется, ее не повернешь, такая она тяжелая.