Тамара шла смотреть «Джульбарс», и Толя шел. Они сидели в разных концах зала, он со своими товарищами, она с подругами. Но он знал, что она здесь, и от этого все было лучше — и картина, и клуб, и свет, который встречал их на улице…
«Вот если б Тамара писала эти листовки…» — думалось Толе. Но этого быть не могло: в начале войны Тамара уехала к родне в Харьков. Где она? Что с ней? А буквы «у» и «ц» в листовке в точности, как в Тамариных письмах.
Однажды Толя шел за водой и в нескольких шагах от колодца вдруг наткнулся на листовку. На этот раз она была написана на листке, вырванном из ученической тетрадки. Толя взял листок в руки и чуть не вскрикнул: почерк Нины, сестры! Прежде, на непривычной бумаге буквы казались не такими знакомыми, а память все время возвращала его к Тамариным запискам. Но теперь не оставалось ни малейшего сомнения: конечно, это писала Нина! Забыв о воде, громыхая пустыми ведрами, он побежал домой. Листок из школьной тетради он сжимал в кулаке.
Нины дома не было. Он выбежал в сад, потом на улицу — нету. Толя не мог дождаться сестру. Все валилось у него из рук. Он вспомнил, наконец, про воду, сбегал опять к колодцу и полведра расплескал на крыльце. Потом стал слоняться по комнате, задевая плечом за косяки. Наконец из окошка увидел знакомое платье — по синему полю вылинявшие красные маки. Он кинулся навстречу сестре и, едва она переступила порог, протянул листовку.
— Ты? — спросил он только.
Нина смотрела на него, широко открыв глаза.
— Я? Что — я?
— Это ты писала?
— Я?
Нина даже руками всплеснула:
— Да что с тобой? С чего ты взял?
Минуту они молча смотрели друг на друга. Они были очень похожи — оба большелобые, сероглазые. Та же упрямая складка легла у губ, одинаково прямо смотрели глаза.
— Как же не ты? Ведь я вижу — почерк твой!
Но Нина твердо стояла на своем.
— Ничего я не знаю! — повторила она, отвернувшись от брата и глядя в окно на пустынную улицу. — Не писала я никаких листовок и писать не стану! Люди говорят: нам фашисты из-за них село спалят!
ДЕВОЧКИ
Когда в Покровское пришли враги, Наде Гордиенко было тринадцать лет. До войны она очень хорошо училась, в классе ее всегда выбирали то старостой, то редактором газеты. Но друзей у нее не было.
— Чересчур гордая, — говорили девочки. — Нелюдимая, да еще воображает.
Надя знала, что о ней так говорят.
— Скажи, — спросила она однажды Олю Цыганкову, — почему ребята считают меня гордой?
— Ты молчишь всегда. В кино и то одна ходишь. Ну, значит, не хочешь никого знать.
— А старостой зачем же выбрали?
И тут Оля ответила не задумываясь:
— Ты справедливая, аккуратная! — И добавила, помолчав: — Списки вовремя составишь, за дежурством поглядишь. Ну и вообще…
«Аккуратная! — думала Надя. — За дежурством погляжу, списки составлю. Невелика радость!»
Она не знала, что с собой делать. Ей всегда хотелось вмешаться в разговор ребят. И когда ребята играли в лапту или в волейбол, сказать: «Примите меня!»
Но она молчала. И глаза ее глядели задумчиво, а ребятам казалось — строго.
Однажды кто-то ножом изрезал классную доску. Учительница Ольга Александровна спросила:
— Кто это сделал?
Все молчали. Тогда Ольга Александровна сказала:
— Можете не говорить. Я и сама понимаю, что это сделал Панченко.
Из всех шестиклассников одна Надя знала, что Ольга Александровна права. Надя в тот день пришла в школу рано и отворила дверь в класс в ту минуту, когда Коля Панченко проводил на доске последние глубокие борозды. Увидев Надю, он выскочил в окно и на уроки не явился.
И вдруг, к удивлению всего класса, Надя поднялась со своего места и сказала:
— Это я сделала, Ольга Александровна!
Класс застыл. Потом кто-то засмеялся. Поверить, что доску изрезала Надя, никто не мог.
— Да врет она! — крикнул Толя Погребняк.
— Зачем ты говоришь неправду? — спросила Ольга Александровна.
— Это я сделала, — упрямо повторила Надя.
— Ну хорошо. Ты. А зачем?
Надя молчала.
Когда она шла из школы, ее догнала Оля Цыганкова.
— Зачем ты на себя наговорила?
— Кольку отец выпорет до полусмерти. Ты не знаешь, как он его дерет! А мне ничего не будет. Я маме все сама расскажу.
С Колькой потом тоже был разговор. Он подстерег Надю на улице и все повторял:
— Да кто тебя просил? Кто тебя просил? Подумаешь, выскочила!
А вечером, проходя мимо Гордиенок, он сказал Наде, сидевшей в палисаднике:
— А меня все равно выдрали, только за другое.