Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.
Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!
Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.
— Берегись! — И я хватаю матроса за руку.
Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.
Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.
Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.
Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.
И я теряю сознание...
Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.
Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.
Рядом матрос.
— Петро, — шепчет, — ты жив?
— Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.
— Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!
Только теперь я заметил, что мы под паровозом.
Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.
Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!
Говорю матросу:
— Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!
Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:
— Молчи. Люди...
Наверху послышались голоса.
«Белые?..»
Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.
Людей не видно.
По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.
Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.
Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...
Матрос сунул мне в руки наган.
Лёжа, но как-нибудь выстрелю.
Вдруг окликают нас:
— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»
Матрос опускает винтовку.
Я сбрасываю с груди наган.
Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.
От радости сдавило горло...
— Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.
И перешёл к матросу.
А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!
Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».
Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.
— Пленных нет.
— Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?
А ребята:
— Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.
Значит, перехитрили нас белые.
Оставили в дураках!
Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.
Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?
Слушаю я всё это, но не пойму главного.
— Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?
Ребята перебивают:
— Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.
— Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.
Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!
Какими только словами я не грозился!
Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.
И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.
А меня несут на руках в госпиталь.
Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.
И от всего этого хотелось зареветь.
Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.
Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.
Маялся я, маялся, ворочаясь на койке... Вдруг ко мне посетитель в белом халате. И кто бы вы думали? Наш командир бронепоезда! Рассказал он мне про все новости на бронепоезде.