— Значит, вы «Старик и море», — произносит Эндрю. Он разглядывает собеседника, проверяя, все ли у того пальцы сохранились и нет ли у него шрамов.
Свен допивает второй стакан.
— Ну так вот. Она оказалась прямо за мной, и я почувствовал, как она вцепилась мне в голень и, само собой, вырвала кусок мяса. Я отлично помню, как вода вокруг меня потеплела от крови. А потом нас догнало судно, и нас вытащили из воды. Двое других остались невредимыми. Врача на судне не было, поэтому меня отвезли на берег, чтобы попробовать как-нибудь вылечить ногу. А я знал, что это безнадежно. От голени ничего не осталось. На суше меня отнесли к человеку, который считался доктором. На самом деле он был просто садовником, а иногда продавал целебные травы со своего огорода или делал из них снадобья для жителей деревни. А когда он увидел мою ногу, он побежал блевать. Мне повезло: как раз в это время в деревне оказался английский турист, и он оказался куда лучшим врачом. Он меня и вылечил. Вот почему тебе нужен крепкий желудок, если ты хочешь стать хорошим доктором. Ах да, ведь ты и не говорил, что хочешь стать врачом. Ты сказал только, что интересуешься медициной.
Эндрю уставился на него.
— Ну что. Ты мне ничего не расскажешь?
— Вот поэтому вы и хромаете?
— Верно.
— Должно быть, у вас на ноге остался шрам.
Все лицо Свена расплывается в улыбке. Он смакует этот момент.
— Хочешь посмотреть? — Он вытаскивает ногу чуть в сторону от стола и задирает вельветовую штанину. Под ней — металлический протез до самого колена.
— Ой. Простите.
— Так какие предметы ты изучаешь?
Эндрю решает не уточнять, что по некоторым дисциплинам он проходит курс повышенной сложности или занимается по университетской программе.
— Молекулярная биология, английский, математический анализ, история Европы и ладынь, — считает он по пальцам.
— Латынь, а не «ладынь».
— Ну, это не самый мой любимый предмет.
— И кого вы читаете? Цезаря? «Gallia est omnis divisa in paries tres…»[26]
— Нет. Мы читаем Катулла.
— A-а. Боюсь, что из него я ничего не вспомню.
Эндрю бросает взгляд на наполовину пустой стакан своего собеседника.
— Так чем же вы занимаетесь теперь, Свен?
— В Японии песок кое-где совсем черный. Черный как смоль. — Эндрю закатывает глаза, но Свен этого не замечает. — На базарах там можно было купить или выменять все что угодно. Там были такие яркие разноцветные рыбы, фрукты, шелка. А еще можно было пойти в такие места, где девочки выстраивались в ряд, и ты мог выбрать любую, и она вела тебя в дом, делала тебе чай или танцевала, а потом, за пару долларов, с ними можно было остаться на ночь. Они были такие маленькие. Ручки и ножки у них были просто крошечные. — Глаза его снова затуманиваются, а руки дрожат; Эндрю кажется, что Свен весь изголодался. — Ну, мне незачем рассказывать тебе, каково это было. Тебе уже случалось быть с девочкой?
Эндрю достает из кармана джинсов пять долларовых купюр и оставляет их на столе.
— Нет. Кажется, мне уже надо уходить.
— Куда это тебе надо идти? Сядь. Ты ведь даже не допил.
Эндрю смотрит на старика:
— Простите, Свен. Мне пора идти. Но было приятно с вами побеседовать. Может, мы еще сыграем в шахматы.
— Ну ладно. Иди.
Свен делает еще глоток, снова устраивается поудобнее и глядит на картину на стене. Эндрю поворачивается и уходит, а Свен провожает его взглядом.
— Позаботьтесь о старике, — на выходе обращается Эндрю к Меган.
— Не волнуйся, милый, позабочусь.
49
Сразу после ухода Молли Белый Майк получает еще одно сообщение на пейджер. Он его ожидал. Нужно будет продать унцию одному парню, на углу Восемьдесят восьмой улицы и Ист-Энд-авеню. Выходить в такую рань не тянет, но ведь покупают целую унцию, черт возьми, вы же понимаете.
Он берет такси, продает товар и решает пройтись пешком на встречу с другим клиентом, который ждет его на Семидесятой улице. Дойдя по Йорк-авеню до Семьдесят седьмой улицы, он видит стройплощадку, вокруг которой натянута желтая лента. Но кругом нет ни одного рабочего. Ни инструментов, ни грузовиков, ничего. Вокруг вообще никого.