— Это, я так полагаю, одежда… Не мужская, у мужчин такого нет…
Он откопал в тряпке значок «Ударник труда» и умчался с ним куда-то.
Я хотела спокойно посидеть, но тут суперсила выпрямила меня и подогнала к аквариуму в зале.
За пыльным стеклом валялась одежда — как я не заметила её раньше? Потом эти меловые разводы на стекле. Нарисованная стрела-указатель. Ну и что я делаю? Я подхожу, пальцем дорисовываю перпендикулярную стреле полосу…
— Ну, матушка! — Макс уже рядом. — Такой значок, по сведению гардеробщицы, был только у шеф-повара ресторана «Морской конёк». У Елены Ивановны Хоминой… Сматываемся потихоньку. Надо милицию вызвать. Надеюсь, ты ничего руками не трогала? Пускай даже нас заподозрят, но отпечатки покажут, кто виноват на самом деле.
— Макс… — я указала на перечёркнутую стрелу.
— Что? Это ты изобразила? О боги… Зачем?
— Запечатли.
— Запечатлю… Но зачем?
— Не знаю…
Гардеробщица с ужасом пыталась понять, о каком трупе в ремонтируемом помещении ресторана «Морской конёк» идёт речь… Потом пыталась задержать нас. Макс, ссылаясь на срочность журналистского расследования, отлепил от себя смелую старушку.
Мы сели в редакционную машину. «Вечеркинскую». Я меняю машины так же часто, как и любимых мужчин…
— Нам поразительно везёт, малышка, — Макс закурил. — Всё происходящее — величайшая загадка и величайший бред нового тысячелетия. Ну, едем в газету отрабатывать?
— Нет, давай без меня… Ты и сам справишься. Я — домой…
— В смысле — к Лёве?
Новые ощущения — полное и бесповоротное безразличие. Нет страха, и желания понять происходящее, нет. Если я смогла привыкнуть и полюбить запах Максова парфюма, значит, и ко всему остальному смогу привыкнуть.
Вечером проснулась оттого, что меня активно трогают. Рядом на диване сидел Лёва.
— Где ты была весь день?
— Не помню…
— Что ты знаешь о новом убийстве?
— Только то, что оно было…
— Что ещё? Тобой интересуется масса народу. Включая милицию.
— Передавай им привет…
— Надеюсь, ты не, собираешься впутывать журнал во всю эту историю?
— Журнал сам себя впутал… Все убитые каким-то странным образом отмечены на его страницах.
Лёва встал и прошёл по комнате. Хотел что-то сказать, посмотрел на меня и вышел. Мерзкий, холодный тип.
Уже из коридора крикнул.
— Нас пригласили на ужин в посольство! Ты сможешь собраться в течение пятнадцати минут?
Ха-ха! На ужин? В посольство? Я должна хорошо выглядеть?
— А чем кормить будут? Вареным чем-нибудь, да? Так я и собираться не буду, пойду так! Пускай смотрят! И ты тоже посмотришь, ничего с тобой не случится, чистоплюй!
Молчит.
— Что, слабо невесту в люди вывести в первозданном виде? Дорожишь рейтингом? Так учти, я не всегда имею возможность к парикмахеру сходить! Работа, знаешь ли, вредная!
Молчит. Какого чёрта он молчит? Давай, ори на меня! Давай! Я хочу крови! Я хочу ругаться так, чтобы стены рушились! Ну? Я уже в боевой стойке! Давай!
Я ураганом вырвалась из спальни. Лёва стоял перед зеркалом. Вероятно, собирался завязывать галстук… Но не смог. Я застала его в сложно-скрюченном состоянии: руки на животе, голова упирается в зеркало, ноги переплетены. Изо рта льются слюна и ругательства. Ругательства — еле слышно. Слюна — сильнее…
Глава 17
Я с головой накрылась одеялом. Странно. Почему я так спокойна? Мама говорила, что спать нужно на правом боку, чтобы сердце отдыхало… Я перевернулась на правый, и вдруг…
— Ещё один, — сказала я сама себе и услышала саму же себя с высоты в сотню километров. Мой голос не из меня, сказано спокойно и отчётливо. Я села и попыталась понять, откуда это транслируют. Всё ещё было страшно, хотя надо было бы уже и привыкнуть… Когда-то в детстве вот так же ночью я сидела и с тихим ужасом ждала, не повторится ли приступ боли в боку. Повторился. Я терпела до утра, а утром прибыла «скорая». Вялые, сонные врачи бранили меня. Пугали перитонитами. Пускай бы меня всю жизнь пугали перитонитами…
Я сидела в темноте, вертела головой и ждала новый приступ ясновидения. Новый припадок. Мышцы звенели, нервы потрескивали, протянуть руку и включить свет — страшно. Мой драгоценный разум немедленно подсунул мне картинку: я протягиваю руку, откуда-то сверху из темноты по руке шмякает остриё невидимой гильотины… Я глубже вросла в постель и одеяло и стала гладить себя по голове, стала массировать собственные плечи, бормоча при этом слова нежности, любви и сострадания. Апофеоз недолюбленности, жалкое зрелище. И пускай. Мы не должны ждать милостей у природы. Никто не жалеет — сама себя пожалею. Всё нормально, всё нормально всё нормально. Сейчас почешем за ушком, потом глубоко вздохнём, наполняя лёгкие спёртым, ночным воздухом, а себя — силой и богатырской выносливостью. Теперь попробуем прилечь.