Юлию Марковну будить я не решилась. Если она знает о том, что Лёва исчез, моё вмешательство ей не поможет. Если не знает — пускай не знает дальше. Милиция? Я вспомнила о творческом союзе Лёвы и капитана Ковальчука и несколько успокоилась. Наверняка с Лёвой всё в порядке. Человек, который дружит с капитаном милиции, не может быть преступником и точно так же не может быть жертвой преступления.
Поразмыслив ещё, я решила не звонить в больницу. Только по одной причине — у меня не было бы сил навестить Лёву. Если он болен, я узнаю об этом завтра. Если он мёртв… А ведь он может быть мёртв? Почему в это сложное время он не может быть мёртв? Я говорю не о случайной смерти от подлой руки уличного хулигана… Но существует и другая смерть — загадочная, подчинённая непонятному закону, полная иероглифов, вспышек фотоаппарата и моего участия…
Я ещё раз заставила себя обнажить чувства и почувствовала привкус желчи во рту. А вслед за этим — привкус смерти в воздухе.
Такси не ловилось. Может, они пугались моего растрёпанного вида? Не знаю. Часть дороги к дому Юлии Марковны я прошла пешком. В избытке визжали тормозами ночные сердцееды восточных кровей.
— Дэвушка, пакатаемся?
Знали бы они, что я за «дэвушка»! Возможно, я — чёрт, или демон какой-нибудь, или приближённый к демону.
Кавалеры, не обнаружив реакции на заманчивое предложение, некоторое время ещё ползли рядом, а потом срывались с места и, шелестя шинами, мчались на поиски других «дэвушек», более вменяемых.
Я только успевала отметить, что у них хорошие машины и что я совершенно не боюсь их. Страх перед реальными, земными людьми давно уже не терзал меня.
А потом, наконец, нашёлся смелый таксист.
Следующий день принёс дождь и Макса. Юлия Марковна тихо причитала в кресле. Вера Павловна где-то на улице выгуливала Чапу.
Макс расправил крылья и начал заниматься старушкой. С невыносимой для постороннего глаза нежностью и терпением он возился с ней, поил бульоном, слушал её воспоминания о детстве ныне покойного Ивана Ивановича и Лёвушки. Я любовалась Максом и в то же время колоссальным усилием воли заставляла себя и Юлию Марковну не думать о Лёве. Макс уже получил задание, он найдёт его — Макс справится с любой задачей. Но если Юлия Марковна сейчас спросит меня о том, где, в каком пространстве находится её сын и мой жених, — я не отвечу. И это наверняка спровоцирует новый приступ душевной боли у старушки. Лучше просто не вспоминать.
И вот что странно — Юлия Марковна не говорила о сыне! То есть она каждые двадцать секунд включала машину времени и перемещалась к песочнице, где маленький Лёвушка играл с маленьким Ванечкой, приглашая нас быть свидетелями её путешествий. Но реальному, сегодняшнему взрослому сыну, хворающему, лишившемуся друзей, единственному сыну звонить она и не собиралась! Это меня и радовало, и огорчало, и озадачивало.
Пришла Вера Павловна, приняла пост у кресла Юлии Марковны. Макс уже через минуту курил на лестнице, жадно всасывая в себя сигарету.
— В тебе погибает брат милосердия… Как ты думаешь, где Лёва?
Макс неопределённо пожал плечами. Это означало, что ему неинтересна судьба брата милосердия — пусть погибает — и что он не знает, где Лёва. Странно. Он ведь прочно зарекомендовал себя как любящий, хоть и странною любовью, брат.
— Сейчас объеду больницы… — почесал сизую джорджмайкловскую щетину он. — …Не хотел бы я оказаться на его месте… При живой матери и невесте не быть востребованным? И никто не догадывается, что с ним произошло? И никто не заявил в милицию?
Я молча проглотила этот пламенный текст. Всё правильно. Всё так и есть.
— Я поеду с тобой.
Макс сверкнул весёлым тёмным глазом:
— Совесть заела? Скажи спасибо, что я у тебя есть. Если бы не я, сколько глупостей ты натворила бы за это время! А сколько важного не сделала?
Уже борясь с мотором, Макс, как бы между прочим, кивнул на заднее сиденье:
— Там у меня фотоаппарат.
И я сразу поняла, какое развитие получит сегодняшний день.
— Это словно наваждение! — кричал Макс, вращая рулём. — Я только подставляю руки, и в эти руки кто-то вкладывает всё то мерзкое, что я даже не хочу видеть на заднем сиденье моего автомобиля! Я ощущаю себя не просто сосудом порочности, а предметом потребления! Вот что меня угнетает! Я — пользованный предмет потребления! И это при том, что всю жизнь я объективно никому не нужен… Не думаю, что желание быть чьим-то любимым мальчиком сублимировалось в полное отсутствие «Я»…