— У самой, наверное, есть дети.
— Наверняка. Но с такими крохами и профессиональных знаний много требуется.
— А какая ответственность! Ой, как я боялась бы на ее месте перепутать — ведь они все на один лад!
— Ну нет, перепутать невозможно. Как только они рождаются, им привязывают ленточку с фамилией, написанной химической краской.
— Ох, скорее, постучите там кто-нибудь! Сестричка, вон та малышка сосет свою ленточку, на ней же химическая краска!
— Поглядите вон на того, четвертый слева, какой красный!
— Ужас! Впрочем, он ведь только сегодняшний, посмотрите на дату!
— Ах, в самом деле! Но наш, должна заметить, вообще не был таким красным.
— Наш тоже.
— А ты, девочка, на которого смотришь?
Спрашивали меня, но я даже не услышала — так увлеклась этим необыкновенным диалогом, который, собственно, и не был диалогом, потому что люди отвечали не один другому, а просто говорили вслух, и все обращались словно ко всем; это было похоже на гул ветра — вроде и смысла никакого нет, а слушать приятно.
— Девочка, я к тебе обращаюсь! — Негодующий голос резко выделился из общего гула.
— Ой, простите! Здравствуйте.
— Здравствуй, девочка. Тебя спрашивали, который тут твой брат или сестричка?
— Вот эта, — показала я на малышку, ту самую, с выпачканным задиком; все видели только ее хорошенькую прическу, а прочее было уже нашей тайной.
— О, славненькая! А какие волосики у нее длинные!
— Посмотрите-ка, да она в самом деле похожа на тебя немного!
— А какое красивое имя вы ей дали — Эмма.
Теперь я, по крайней мере, знаю, как зовут мою маленькую сестричку. Эмма, Эмма Тоот. Родилась 10 декабря, 4 килограмма, 60 сантиметров. Не такое уж красивое имя Эмма. Если бы она была моей сестрой, я назвала бы ее Верой. А еще лучше — Оршойей. Орши.
С этой минуты я стала ревниво следить, когда же придут те, кто скажет: это моя дочь, внучка или еще как-нибудь. Но в тот день не пришел никто. Нас с ней оставили в покое, мы были вдвоем. Теперь я смотрела только на свою маленькую сестричку, как будто хотела изучить, запомнить все ее гримаски. Но она не слишком баловала меня. Мне так хотелось узнать хотя бы, какого цвета у нее глаза, но она только однажды чуть-чуть приоткрыла один глазок, да тут же его и закрыла. А потом дважды зевнула. И как это она умеет уже зевать?
Интересно, снится ей что-нибудь? Или она чего-то пугается? И почему считается нормальным, если новорожденный совсем красный и головка у него вытянутая? Странные мысли приходили мне в голову, и было от них так же неловко, как в школе, когда девчонки начинают шептаться о родах и тому подобном.
Пока мама принимала душ, я рассказала ей про Орши. Мамино дежурство кончилось, она была рада, что мы пойдем домой вместе. Под душем она оставалась долго — не просто мылась, а радовалась воде. Я чувствовала это по тому, как она плескалась и фыркала. Дома, конечно, так поплескаться невозможно. Во-первых, нет душа, только ванна, которую и я не люблю: с нее кое-где сошла эмаль и черные пятна всегда напоминают мне пиявок. Во-вторых, у нас до ванны и не доберешься, она всегда кем-нибудь занята. Мама вышла из душа, завернувшись в большую простыню, похожая на своих подопечных новорожденных. Она сказала, что не понимает, почему никто никогда не навещает Орши, а девчушка просто прелесть, самая очаровательная из всех, ей так кажется. А ест как! В отделении для новорожденных она сейчас тон задает, прямо вожак: уже за час до кормления так орет, что вся больница звенит! И после кормежки орет — ей, видите ли, не хватает материнского молока, а начнешь подкармливать из бутылочки, сосет так, что, того и гляди, подавится. Ее мама совсем еще молоденькая и все молчит, молчит.
— Давай удочерим Орши, мамочка!
— У нее же есть мама, она не отдаст нам.
— Ну, а представь, что отдала бы… Ох, как бы я ее взяла! А ты нет?
— Что ты, я тоже. Любого. Но вообрази, что скажут дома? Да и ты еще как отнесешься, если она будет пищать тебе в ухо день и ночь!
— Да нет, я не так это все представляла. А чтобы мы жили отдельно. Втроем — ты, Орши и я. Ну и пусть бы ревела. Я и пеленки ее стирала бы. Мы всё делали бы для Орши с тобой вместе.
Мама молчала. И стала очень странная. Я заметила, что она смотрит на меня как-то особенно, только не понимала как. По тому, как она натягивала чулки, я угадала: опять нервничает. Но, видно, ошиблась, потому что немного погодя мама спросила совершенно спокойным тоном:
— Какой бы ты хотела подарок на рождество, Мелинда?