Загорелый мужчина за это время написал записку, вложил в конверт и вежливо попросил тетю Секей:
— Если можно, доставьте сейчас же, еще до обеда. — У него был удивительно приятный голос.
— Конечно, конечно! — ответила тетя Секей. — Правда, сегодня особенно много заказов, но мы распределяем их так, чтобы посыльному было поменьше разных концов. Позвольте адрес?
— Первый район, улица Боганч, четыре.
До сих пор я и не заметила, что три стены магазина зеркальные. Сейчас в них бесчисленно повторялась, множилась фигура человека и сирени…
Кати дернула меня назад, за занавеску.
— Послушай, да ведь он же посылает цветы в ваш дом! — зашептала она взволнованно.
— Слышала. Не глухая.
— А может, он тебе их посылает? — сострил Андриш.
— Может быть. Хотя, кроме меня, в доме четыре по улице Боганч живет еще человек семьдесят.
— Но я послал бы только тебе! А правда, какие послать тебе цветы, когда я вырасту? Хочешь такие же, как этот седой посылает своей невесте?
— Совсем одурел!
— Вот бы узнать, кто его невеста! У кого может быть жених с седыми висками? Я еще таких не видывала! — соображала Кати. — Мелинда, ты ведь можешь разведать: дворничиха ваша наверняка знает ее, даже если ты сама еще не…
— Оставь меня в покое, слышишь?
Кати и Андриш обиделись и без меня вернулись в заготовочную. Они стали там дурачиться, Андриш пугал девушек-заготовщиц, грозя еловыми шишками. В магазин входили все новые покупатели, с удовольствием брали посыпанные «снегом» еловые ветки. А я все смотрела на конверт, адресованный незнакомцем на улицу Боганч, четыре. Во что бы то ни стало я хотела прочитать написанное на нем имя, и в то же время так боялась прочитать его, что даже ладони вспотели. Вот так же страшно бывает у зубного врача, когда еще ничего не болит, только жужжит бормашина, пробирая до мозга костей. А ты сидишь и ждешь: когда уже станет больно? Потому что боль неизбежна, когда игла дойдет до живого нерва. Это ожидание, напряжение и есть самое худшее. Когда же боль приходит, я сразу перестаю бояться: знаю, что выдержу.
На конверте стояло: Эстер Б. Ко́та.
Я вытерла ладони носовым платком, терла долго, тщательно. Теперь-то уж они больше не вспотеют. К счастью, в магазине никто, кроме меня, не знал, что так зовут мою маму.
Тетя Секей завернула сирень в целлофан, потом накрутила сверху много-много газет.
— Это чтобы цветы не замерзли, — пояснила она мне, видя, что я стою молча, не шевелясь и смотрю.
Получился безобразный сверток, в таком может быть все, что угодно, хотя бы сковородка для яичницы. Но это ведь неважно: мама сбросит газетную бумагу, даже не заметит, какая она безобразная, только цветам будет радоваться. Мама обожает цветы. Раз в неделю непременно себе покупает: устроит в квартире генеральную уборку, устанет, а потом цветы купит — в награду, так и говорит. Позавчера принесла подснежники, весь букетик был с наперсток. Я такие и за цветы еще не считаю, уж лучше зеленый лук или петрушка. Сирень, конечно, другое дело! Эстер Б. Кота получает сирень от неизвестного мужчины! Какое ему до нее дело?
— Можешь купить мне этот утюг, видишь? Раз уж ты такой щедрый! — грубо сказала я появившемуся в дверях Андришу.
В витрине, среди ваз и горшков, стоял утюг. Это был добрый старый утюжище, который разогревают древесным углем. Прошлой весной в Тисааре мы выбросили точно такой же, потому что всякий раз от него угорали. А теперь вот он. И в нем красуются цветы, кактусы и даже какой-то красивый камень.
— А что ж, современно, — заметил Андриш тоном знатока. — У тебя есть вкус!
— Не городи глупости! Просто мне он подходит, вот и все!
Я попрощалась и заспешила домой: хотела прийти раньше, чем прибудут цветы.
На обед был цыпленок в сухарях, как всегда в воскресенье. А каждую субботу у нас — гуляш, а каждую пятницу — лапша, а каждый четверг — пюре из шпината и глазунья… И так далее. Мне не раз уже приходило в голову, что в нашем доме привычные понедельник, вторник и т. д. вполне можно было бы отменить и называть дни недели так: лапша, котлета, печенка, шпинат, гуляш, цыпленок в сухарях…
Тетя Баби с торжественным видом накрывала на стол — это тоже входило в праздничный ритуал; вынималась белая дамасковая скатерть; о нейлоновой же, которая отлично служила все прочие дни недели, говорилось с пренебрежением. Зато праздничный обед кончался у нас не сладким: на закуску непременно угощали попреками, правда, только того, кто запачкает скатерть. А такой находился всегда.
Мы как раз приступили к супу, когда принесли цветы. Только я знала, кто звонит, остальные удивленно переглянулись; ведь к нам никто никогда не заходит. Кто же это мог быть? Я бросилась открывать дверь и с этой минуты слушала каждое слово так, как слушает обвиняемый собственный приговор. Желудок у меня сводило сильнее, чем в самолете.