Дядя Габор охотно забирал с собой на хутор кого-нибудь из наших малышей — того, кто подворачивался под руку. Конечно, чаще всего это была я. Тебе, конечно, и в голову не приходило, что я умею ездить верхом? Уже с четвертого класса! И, по словам дяди Габора, вполне прилично. А уж он в этом вопросе никогда не покривит душой: не одной девчонке из школьного кружка приходилось слезы лить из-за его замечаний. Мне ведь они до тех пор не давали покоя, пока я все-таки не отправила дядю Габора к нашему директору. Они договорились, и мы организовали кружок верховой езды. Дядя Габор взялся обучать десять человек из старших классов. Записаться хотело полшколы.
В прошлом году, каждый раз, как наши кружковцы отправлялись к конюшням, я брала с собой и Габорку. Это сынишка дяди Габора и Теруш. Ему исполнилось тогда два года, и он был просто симпатяга — самый славный из всех моих двоюродных братцев. Лошадей он обожал, а отец обожал его, вот я и бралась присматривать за ним — пусть оба порадуются. Габорка не давал мне ни минуты отдыха; сам-то он мог часами гонять по усадьбе без устали будто заведенный. Словом, за ним нужен был глаз да глаз. Стоило ему, например, завидеть ведро, из которого поят лошадей, как он тут же совал в него голову: ведь и лошадки так пьют! Пока добежишь да вытащишь его оттуда, вода уже течет с него ручьями. Наконец я нашла способ обеспечить всем спокойствие. Во дворе конюшни под сенью акаций стояло несколько яслей, и около них подкреплялись, отгоняя мух, лошади, не занятые на работах. Это были мирные, добрые существа. Я сажала Габорку на какую-нибудь из них, лошадь дружелюбно оглядывалась и продолжала спокойно жевать свое сено. Даже кожей, бывало, не дрогнет, словно Габорка был для нее легче мухи; и я понимала: они не сердятся на свою ношу-пушинку. А Габорка не шевелясь, с блаженной улыбкой восседал на лошадиной спине и доверчиво держался за гриву мягкими ручонками. Он мог сидеть так, счастливый и умиротворенный, до скончания века; и только однажды, когда я немного забыла про него, спросил серьезно:
— Лошадка везде такая твердая?
Как-то вернулись мы домой после занятий кружка и вдруг слышим, Габорка кричит во дворе:
— Вильмаааа! Вильмаааа!
А к нам как раз приехала тетя Вильма, жена дяди Карчи. Она чуть не расплакалась от счастья: всего только день провела здесь, а «это золотко, этот миленький пупсик» уже выучил ее имя! На радостях тетя Вильма бросилась во двор обнимать малыша, мы за ней. И вдруг видим: сидит Габорка верхом на своей лошадке-качалке, пришпоривает ее да покрикивает: «Вильмааа! Вильмааа!»
Вот такая случайность: Вильмой звали и лошадь дяди Габора. Тетя Вильма просто задохнулась от неожиданности, а дядя Габор смеялся так, что обидел ее чуть не насмерть. Но потом они кое-как объяснились и решили во избежание дальнейших недоразумений называть тетю Вильму — Вильямом. В шутку, конечно. Как бы тебе понравилось, если б у меня оказалась тетя по имени Вильям?
Мою лошадь звали Гроза, хотя дядя Габор, когда я кому-нибудь хвасталась ею, всякий раз ставил меня на место: теперь, говорил, это скорей уж Тихий Дождик — такая она медлительная и послушная. Но я не променяла бы ее ни на какую другую, и за все четыре года, что бегала на хутор, к конюшням, не повстречала лошади лучше. Я ходила к ней и в ту осень, когда нельзя было ездить верхом, потому что на лошадях пахали: я думаю, тогда не хватало тракторов. Если моя Гроза была в поле, я шла к ней, бралась за уздечку, когда разрешали, а то просто так шагала рядом, как верный пес, иной раз полдня напролет. Дядя Габор говорил дома, конечно в шутку, что мне должны бы начислять хоть несколько трудодней, я их честно заработала. Только вот через контору провести это все же нельзя, потому что такого вида работ не предусмотрено, да и в практике не бывало случая, чтобы кто-то из дружбы сопровождал на пахоте лошадь. Конечно, дядя Габор просто поддразнивал меня, такая уж у него манера. Зато, когда после выездки я чистила Грозу, часто хвалил и всерьез. Девочки, наверное, считали меня его любимицей за то, что им в пример ставил. Но я-то знала, что хвалил он меня не зря; недаром, бывало, всю по́том прошибет, покуда вытрешь Грозу насухо, — другие-то огладят слегка свою лошадь — и готово.