– Вы умираете? – прохрустел человек-железка.
– Мне двадцать семь лет!
– Гэйб бросил это так, будто любой, кто старше годами, – вроде древнего папируса: того и гляди растрескается, разломается и рассыплется в прах. Все мы, я полагаю, чуточку разозлились на него за подобный тон.
– Вам нужна "утка" в койку? – снова спросил робот, явно взбешенный. Программа его содержала ответы на семьсот различных вопросов: "Можно мне "утку"; можно мне еще бумаги; что будет на обед; мне больно". Но ничто в банке памяти не давало указания, как вести себя в сложившейся ситуации.
И тогда Гэйб все-таки ударил. Развернулся и со всего плеча резко выбросил мощную руку. Разумеется, никакого удара не получилось. Уж на такой-то случай, как самозащита от буйных пациентов, сестричка-железка в своей программе кое-что имела. Моментально вытянулась двузубая штанга, похожая на вилы, и одним рывком припечатала человека к полу – парень застыл холоднее вчерашнего блина. А уж, поверьте мне, здешние вчерашние блины были куда как холодны.
Мы, Либби и я, оттащили парня на койку, соорудили ему из изношенных ночных рубах холодный компресс на лоб.
– Где…
Кью было принялся объяснять все сначала, но его одернули.
– Никогда не пререкайся с робосестрой. Тебе их не одолеть, – сказал Либби. Он знал что говорил, на себе испытал – еще в первые свои годы в палате.
Гэйбу с большим трудом удалось принять положение, схожее с сидячим. Он нащупал шишку на голове.
– Эй, ты в порядке? – спросил Кью.
Я помалкивал. Надо сказать, я вообще не из тех, кто много говорит по всякому поводу и в любое время. Это напомнило мне кое о чем. Либби частенько говорил об этом, когда я писал свои рассказики, а потом роботы их методически сжигали. Соберет, бывало, гармошкой губы, все в рубцах, широко-широко разинет морщинистый рот и скажет: "Ребята, старина Сэм слова лишнего не выронит, но метит в наши Босуэллы [Джеймс Босуэлл (1740-1795) английский писатель, автор биографической книги "Жизнь Сэмюэла Джонсона"] выйти. У него из наших общих биографий такое получится – куда там этому стародавнему невежде!
Что ж, может быть, Либби и прав. Может быть, я и напишу хронику этого заведения. Может быть, у меня еще хватит времени, чтобы от последней главы вернуться назад и написать все главы, что ей предшествовали. Ничего другого мне теперь не осталось – все ушли, и палата будто вымерла. Молчание давит, я а не выношу молчания. Ладно. Как бы то ни было, несколько недель Гэйб выглядел старше любого из нас – ходячий покойник, да и только. Он все-все нам объяснил: и про того старика, который жил в соседней квартире, и про то, что роботам, видимо, всучили не тот адрес. А мы объяснили ему, что Бюро жалоб, где бы работали люди, просто не существует, и человеческие лица здесь только у пациентов. Он колотил по двери, получая затрещины от роботов, и в суровых испытаниях постигал истину. С этой заползавшей ему в душу истиной, что не бывать уже ему свободным, он мучился до мурашек по коже; эта мысль беспрестанно терзала его, сидела занозой в мозгу – и воля покинула его. Ему было хуже, чем всем нам. Правда, виду он старался не подавать, казалось, будто справился с бедою, и всю энергию он направил на нас, пытаясь развеселить и подбодрить стариков. Заботливость и сострадание не иссякали – и чем дольше он жил с нами, тем больше мы черпали из этого источника.
Помню однажды:
– Черт побери, это ты их стащил! Я знаю, что стащил их ты! Ты, мамца-свин! Вор!
Хайнлайн, из новых, так побагровел, что нос его стал похож на готовый извергнуться мощный вулкан, с губ уже сочилась белая лава.
– Брукман, ты лжец. Чего ты от меня добиваешься? Зачем они мне сдались, а? Зачем они мне, твои глупые игрушки? – сказал он.
– Я тебя на кусочки изрежу, когда принесут столовые ножи. Маленькие кусочки!
Все повернулись на койках, наблюдая, как разворачивается драма. Брукман и Хайнлайн считались приятелями, это-то и помешало нам незамедлительно оценить все значение сцены.
Гэйб оказался проворней. Он перемахнул через койку – просто взял и перепрыгнул через нее, доставив немалое удовольствие и тем, кто был прикован к больничной постели, и тем, кто так долго якшался с ковыляющими старцами, что успел забыть о юношеской ловкости. Перемахнул он, значит, через эту чертову койку и оторвал Хайнлайна с Брукманом от пола – так и повисло у него в каждой руке по сморщенному старческому скелету.
– Эй, вы, парочка, уймитесь! Хотите, чтоб сюда пришел робот и растряс вас обоих до смерти?
– Этот проклятый жид обозвал меня вором! – взревел Хайнлайн. Он рвался на свободу, но не мог выжать из старческого тела цвета лимонной корки никакой силы.
– Что произошло? – спросил Гэйб, пытаясь разобраться.
– Он украл мои соломинки. Этот чертов мамца-свин стащил…
– Постой, Бруки. Какие соломинки?
Лицо Брукмана приняло вдруг странное выражение – такое бывает у ребенка, пойманного на запретной игре. Был боец да весь вышел – старик, с головы до пят старик.
– Человеку надо хоть что-нибудь… Боже, хоть что-нибудь свое!
– Что за соломинки-то? – снова спросил Гэйб, не понимая, в чем дело.
– Я припрятал бумажные соломинки, что нам давали с молоком. Из них можно много всего сделать. Например, куклу. Да, почти такую куклу, какую Адель и я подарили нашей Саре, когда та была маленькой. – В уголках его темных глаз задрожали хрустальные капельки. Некоторые из нас отвели взгляд, чтобы не смотреть и не видеть, но слова Бруки все по-прежнему слышали. – Такую же, какая была у Сарочки. Ножки двигались, и всякое такое, и прыгать могла, и плавать, и все-все… Стоит только представить, Боже, стоит только представить – и куколки из бумажки, это же все, что захочешь! Или люди, с которыми можно посидеть и поговорить, или птицы, что умеют летать, или могут стать деньгами: каждая соломинка – пятерка или десятка, а то и бумажка в тысячу долларов. С ними можно делать все, что угодно. Они дают свободу, и снова со мною Адель, и Сара, и…
Я не мог сдержаться и обернулся, потому что сказанное Брукманом пробудило во мне странное чувство. А он закрыл лицо старческими руками – в коричневых пятнах, с барельефами вздувшихся вен.