Отправив назад адъютанта, Горчаков пускает в атаку кавалерию... Ужасен вид этих скачущих масс: топот копыт, лошадиное ржанье, невообразимое звяканье оружия и всего, что только есть у кавалерии металлического, звенящего, бряцающего, - все это заставляет трепетать невольно врага самого смелого... Но и это бессильно заставить умолкнуть горластые пушки, рев которых еще страшнее кажется тогда, когда ядра их падают в живые массы людей, вырывают целые ряды их, мозжат головы и кости у людей, у лошадей, ломак" деревья, взрывают землю и засыпают ею живых и мертвых...
И Дурова несется в этой массе бушующего моря... Вот ее истомленное, бледное личико с пылающими от бессонницы и внутреннего пламени очами... Ты куда несешься, бедное, безумное дитя!
До половины выкашивают адские пушки из этой массы скачущих людей. Поля, пригорки, ложбины устилаются убитыми и искалеченными лошадьми, размозженными и расплюснутыми людьми... Вон стонет недобитый... Вон плачет искалеченная лошадь... лошадь плачет от боли! Бедное животное, погибающее во имя человеческого безумия и человеческого зверства! Тебе-то какая радость из того, что победят твои палачи? Да и тебе, бедный солдатик, какая радость ц польза от того же? О! великая польза!..
Из конно-польского уланского полка, в котором находилась Дурова, легло более половины. Перебиты начальники, перебиты офицеры, полегли лучшие головы солдатские... Почти уничтоженный полк выводят из-под огня, отдохнуть, оглядеться, промочить окровавленною водою Алле пересохшие глотки...
- Красновата вода-то, - говорит Лазарев, нагибаясь к речке, чтобы напиться. Удивительно, как сам он остался цел, находясь под самым адским огнем и ходя в штыки несколько раз, чтобы одолеть "чертову старуху" батарею: он весь в пороховой саже, в грязи, в крови...
- Та се ж юшка, - лаконически замечает Заступен-ко, которого и тут не покидает шутка.
- Не уха, а клюквенный морс, братец.
Дурова посмотрела на воду и в ужасе всплеснула руками: вода действительно окрашена клюквенным морсом - солдатскою кровью! И они ее пьют, несчастные!
В это время она видит, что по полю, на котором только что происходила битва и которое теперь оставлено было живыми в пользу мертвых, валявшихся в том положении, в каком их застала смерть, - что среди этих мертвецов, по незасыпанному кладбищу скачет какой-то одинокий улан, но скачет как-то странно, без толку, то взад, то вперед. Лошадь его постоянно перескакивает через трупы, не задевая их копытами, или осторожно объезжает мертвецов. Улан кружится, словно слепой или пьяный, то на секунду остановится, то поедет шагом, то поскачет...
Девушка подъезжает к нему, окликает издали.
- Улан! а, улан!
Молчит улан, продолжая кружиться. Она подъезжает еще ближе.
- Любезный! земляк! ты что без толку скачешь? Молчит, но как будто вздрагивает. Она к нему, но лошадь спасает своего седока, несется через трупы в открытое поле, к французам... Девушка дает шпоры своему
Алкиду и перехватывает бродячего улана. Он шатается как пьяный, но сидит устойчиво.
- Ты что здесь делаешь, земляк?
Молчит. Глаза глядят безумно, лицо какое-то странное, на лбу кровь.
- Да говори же, что с тобой? Улан бормочет как во сне:
- Стройся! справа по три - марш!.. - Это бред безумного...
Тут только поняла девушка, что он ранен в голову и обезумел, но с коня не падает, словно прирос к седлу...
"Коли ты называешься улан, так тебе с коня падать не полагается, хоть ты жив, хоть ты убит, а сиди на коне... Улан падать с лошади не должен ни-ни-ни Божо мой! Падай вместе с конем - таков уланский закон... А с коня - ни-ни! не роди мать на свете!" - вспоминаются девушке слова старого улана, ее дядьки Пуда Пудыча.
- Что у тебя голова? - спрашивает она несчастного.
- Это не голова, а ядро... Мою голову унесло, - бормочет раненый.
Морозом подирает по коже от этих слов... Его нельзя здесь бросить, он пропадет.
- Поедем со мной, - говорит она.
- Куда? Голову мою искать?.. Она укатилась - вот так: у-у-у!
- Мы найдем ее - поедем.
- Катится... катится... у-у-у-у...
Взяв за повод его лошадь, она тихо поехала к обозу, постоянно вздрагивая при безумном бормотании своего спутника.
- Ядро пить хочет... ядро кружится... ядро разорвет - берегись... у-у-у!
А там-то назади - Боже мой! Страшно и оглядываться...
Кровавый день подходит к концу... Целый день битва, целый день гудят орудия, целый день умирают люди и все не могут все перемереть... Из "непобедимого" батальона Измайловского полка, из 500 человек, в четверть часа убито 400!
- Братцы мои! родные мои! детки мои! - словно рыдает -Багратион, в последний раз обнажая свою шпагу. - Смотрите - это подарок отца вашего Суворова... Он смотрит на вас с высокого неба, смотрит на деток своих и плачет...
Он останавливается, утирает пот с усталого лица... Солдаты плачут, а иные крестятся...
- Братцы мои! детки мои! порадуем его, отца нашего, не дадим на позор нашу славу... ура!
Грянуло последнее, хриплое, по тем более страшное "ура!"... Последние силы понесены были в жертву страшному богу, но и они не спасли...
Кровавый день наконец кончился. На страницах истории написалось новое слово: "Фридланд".
7
Прошло десять дней после рокового Фридланда. Русские войска, гонимые страшным сереньким человеком в необычной шляпе, поспешно ушли за Неман, в Россию, махнув рукою и на Пруссию, которую они не смогли защитить от страшного серенького человека, и на свою славу, лавры которой, завядшие и полинявшие, по лепестку оборвал этот страшный серенький человек и бросил на произвол историческим ветрам.
- Буди проклято чрево, носившее тя, и сосцы, яже еси сосал! бормотал как бы про себя, стоя на русском берегу Немана, старенький полковой священник, отец Матвей, которому вспомнилось, как он под Фридландом, в виду напиравшего на русских врага, не успел даже помолиться над телами воинов, кучами лежавших но обеим сторонам замутившейся кровью речки Алле.
День только начинается. Солнце, каждый день видевшее все битвы да битвы, освещавшее все кровь да кровь, сегодня выглянуло из-за лесу как будто приветливее... Не слышно пушечного грому... Дым от пороха не застилает очи солнышку; оно во все глаза глянуло на реку - это скромный Неман, на расположенный по береговому склону ее городок - это город Тильзит. По обоим берегам Неман усыпан народом, войсками всех национальностей, оружий и типов, стонет тысячами голосов. Что это за сборище? И почему все эти маесы толпятся у берега, посматривая на реку, на середине которой, на поверхности воды, держится что-то невиданное, необычайное? Это на воде обширный плот, а на плоту - два красивых, затейливо изукрашенных флагами здания: одно из них - большее, болеезатейливоеи более изукрашенное, другое - меньшее, меньше и изукрашенное. Над большим высятся два фронтона, и ма одном из. этих фронтонов красуется гигантская буква N, на другом - такое же гигантское А. Далеко видны эти буквы. На верхушке последнего фронтона, над самою буквою А, сидит ворона и громко, беспутно как-то каркает, обратившись клювом к русскому берегу реки.
- Ишь проклятая! - ворчит на нее знакомый ужо нам гусарик, тот самый, что распространялся об "эскадронной Жучке", толкаясь на берегу Немана вместе с другими солдатиками.
- Ты что огрызаешься? - спрашивает его старый гусар Пилипенко, тот, который плакал над раненой Жучкой.
- Да бон, дядя, ворона в нашу сторону каркает, на нас, значит.
- На свою голову, не на нас.
- А що воно таке там написано? - любопытствует Заступенко. - Якого биса вин там надряпав?
- Какого беса! зх, ты хохол безмозглый! надряпал! - строго замечает гусарик. - Эко слово сказал!
- А що ж? то вин писав, а вин ще ничего добраго не робив.
- То-то не робил! Это знаешь, что написано там?
- Та кажу ж тоби, чортив москаль, що не знаю - я не письменный, сердится Заступенко.
- А вот что написано: это иже, а вот это - аз?
- Так що ж коли иже та аз? А що воно таке се бисо-ве иже та сей чортив аз?
- Ну, хохол, так хохол и есть! безмозглый - мозги с галушками съел.