И Лиза и Соня при этом даже в ладоши захлопали от радости.
- Но слушайте! слушайте! - продолжал Тургенев:
"А великан и говорит: "А Заступенке, ваше превосходительство?" (Наполеона он не хочет, как видно, признавать императором - не говорит: "ваше величество", а просто - "ваше превосходительство"). "Заступенок, говорит, - ваше превосходительство, что ж? Он храбрев меня". - Наполеон не понимает. - "Какому Заступенке?" - с удивлением спрашивает государь. "Однокашнику моему, ваше императорское величество - Охремий Заступенко; локоть в локоть стоим завсегда и деремся локоть в локоть: коли я не заколол француза, он заколет; коли он не доколол, я доколю..." Император милостиво смеется невинности этого наивного младенца и говорит, чтоб он не беспокоился о своем друге, что и его не обойдет царская награда..."
- Да, это истинное геройство, - задумчиво говорит Карамзин.
- Больше, чем геройство, Николай Михайлович: это - высочайшая человечность, - замечает Сперанский. - Она только и живет в младенце-народе.
- Давыдов еще выше это понимает. Он пишет, что, узнав русского солдата, он находит, что на него "молиться надо": "Это боги, говорит, а не люди", - прибавил Тургенев.
- И этих богов мы истребляем безжалостно! - с горечью заметил Сперанский, которому вспомнилось при этом свое собственное детство, беганье босиком среди того самого народа, из которого вышли эти боги... И все они остаются бедными, жалкими, беспомощными, - а вот он, попович, звонарское семя, отбившийся от народа, он, поросль от племени Левита, стоит уже на миллионах этих божественных голов... высоко, высоко стоит, так что и не видать ему этого народа, не видать серой массы с серыми лицами... Ах, если б эти младенческие головы, эта брызги серого моря народного не пропадали... А они пропадают на чужих полях, далеко от родной сохи...
А под чтение письма и тихий разговор старик Державин мирно всхрапывает.
- "Потом, - продолжает читать Тургенев, - дан был общий обед батальону старой французской армии и батальону наших преображенцев. И вообразите: сидят сии дети-великаны за столами вперемежку с французскими усачами-гренадерами, кушают с серебряной посуды, дружески чокаются стаканами, не понимая друг дружку, меняются своими шапками - то наш богатырь наденет на французского усача свой кивер, то француз-усач наденет на нашего великана свою меховую шайку. А дале уж и обнимаются, и целуются друзья закадычные стали. А дальше... и под стол валились, обнявшись, да так друг на дружке и засыпали, словно на поле битвы, мертвые, в объятиях друг у друга..."
- Это ужасно, ужасно! - шепчет Сперанский. - И этакие люди погибают!
А Державин продолжает тих" похрапывать... Грезятся старику его молодые годы, его ясные оченьки, русые кудерюшки, резвы ноженьки... А теперь эти ноженьки едва бродят и все зябнут... Вон и теперь, на летнем солнышке, он дремлет в теплых бархатных сапогах, словно старая солопница... И грезится ему широкое поле, а на этом поле движутся массы народа, несут кресты, церковные хоругви, венки, перевитые цветами и лентами... И гробовую крышку несут, а на крышке огромный лавровый венок с надписью... Что это? "Певцу Фелицы!.." На подушках ордена несут, звезды... И поют так величественно, внушительно: "Воду прошед яко суше и египетского зла избежав..." Кто же в гробу лежит?.. Да это он сам, только с мертвым ликом - это Державин-поэт... А над полем неумолчно звучит какой-то неведомый голос, покрывающий погребальную канту хора:
О ты, пространством бесконечпый
Живый в движеиьи вещества...
А другой голос еще громче, громче трубы архистратига, кто ее слышал, возглашает:
Ты бог, ты царь, ты раб, ты червь!.
Старик вздрогнул и проснулся.
10
В это время по шоссе, ведущему от Крестовского острова к Елагинскому пуэнту, показалась большая желтая четвероместная коляска, которая, подъехав к прочим экипажам, стоявшим у пуэнта, остановилась, а из нее вышли две дамы, сопровождаемые ливрейным лакеем. Обе дамы были уже немолодых лет и обе в трауре: белые, нашитые на черные платья полоски, выражающие человеческое горе, бросаются в глаза очень издалека. Белые полоски, плерезы, слезные обшивки выражают не простое горе, но горе специальное, горе, причиненное смертью близкого.лица... Хорей, человеческих так много, и качества их так разнообразны, что если б и к ним принято было применять особую форму внешнего выражения, особый значок, то ни значков, ни цветов, ни красок для этого в природе недостало бы... Одной смерти дана привилегия кричать издали белой нашивкой на черном платье... Всяким остальным горям человеческим оставлено одно место для своего выражения и обнаружения, одна страничка для траурной рекламы - поверхность лица человеческого, на котором печатают в траурных каемках свои объявления и голод, наводящий худобу и бледность на лицо, и разбитые надежды, и безысходное отчаянье, и беспросветная тоска...
Но эти белые полоски на платьях, привезенные на пуэнт, кричат о чьей-то смерти... Хотя в то время тяжелая рука Наполеона успела рассеять этих белых полосок по лицу всей Европы тысячи и десятки тысяч, хотя та же рука начала обшивать тысячами полосок и русские платья, и обшивает их вот уже несколько лет, так что белые полоски начинают уже рябить в глазах по всей России, однако зачем им появляться в местах общественных гуляний? Их место по церквам да по кладбищам, а не на аристократическом пуэнте...
Оттого все глаза отдыхающего и гуляющего пуэнта и обращены на вышедших из коляски дам с белыми полосками. Что это? - Нищий на званом обеде? звуки балалайки в церкви? гроб не на своем месте?..
Одна из дам - высокая, смуглая брюнетка, о возрасте которой громко кричат те- же белые полоски, которые не на платье, а в волосах, - эти серебряные бичи, эти плерезы, которыми время, и горе, и думы, и страсти обшивают голову человеческую, белыми змейками перевивают волосы - это седина, плерезы молодости, траур жизни... Все волосы этой дамы перевиты серебряными полосками - это сплетаются жизнь со смертью, старость с молодостью. Как много в волосах этой дамы серебряных нитей! Словно кукол, словно сорные травы времени, скоро заполнят всю голову, вытеснят с нее последний черный волос, напоминающий молодость, как засохший и выдохшийся цветок в книге напоминает весну... Но она, эта высокая, седая дама, ступает бодро...
Другая - меньше ее ростом, и хотя время еще не осыпало ее голову серебром и снегом, зато провело по лицу какие-то черты и резы, говорящие о прошлом, как египетские иероглифы говорят о прошлом Нильской равнины... Да, и это живой саркофаг, которому, место на здесь, не на пуэнте...
Не глядя ни на кого, дамы эти прямо направляются к той скамейке, на которой сидят Сперанский, Карамзин, Тургенев и где за минуту перед этим дремал Державин. Эти последние при приближении дам, заметив странность их появления и что-то особенное в выражениях лиц, невольно встают со скамейки и сторонятся.
Высокая, седая дама подходит к скамейке и становится перед нею на колени. Затем она нагибается к земле и что-то ищет на песке. Что она потеряла?.. Омот-рев следы ног на земле, оставленные сидевшими там, в том числе и неуклюжие следы бархатных сапог Державина, странная незнакомка с горьким, скорбным упреком посмотрела, на Державина.
- Это вы затоптали следы его ног, безжалостные! - тихо сказала она.
- Чьи следы, сударыня? - с удивлением спросил Державин.
- Его, моего Сержа... Он еще вчера сидел здесь со мною... О, Боже мой!
- Здесь, сударыня, и другие сидели... Наконец, всякие следы сметает сторож, как и время, - оправдывался Державин.
- Да, время... время все сметает, и его смело раньше меня, а меня оставило... Но его не время смело, а пуля-злодейская рука изверга.
И она снова нагнулась к земле, снова искала следов.
- Нет их, нет... где же они, о, мой Бог! мой Бог! Подходят и другие посетители пуэнта к тому месту, где происходит эта непонятная сцена, спрашивают друг друга: что это такое? кто эта дама? что она ищет, что говорит? Дети смотрят с боязпью и жалостью.