Я назвала тех, кто в день исчезновения Сары Гиттингс, то есть восемнадцатого апреля сего года, жил в доме. Мои секретарши обычно жили отдельно и приходили сюда только днем, чтобы разобрать все эти записи, чеки, счета и другие бумаги, которыми постоянно завален стол одинокой женщины, занимающейся благотворительностью.
Но Мэри Мартин жила в доме, причем по причине, имеющей непосредственное отношение к нашей истории.
Как-то прошлой осенью, во время генеральной уборки, Нора обнаружила на чердаке старую трость, принадлежавшую еще моему деду — тому самому капитану Беллу, который проявил такие чудеса храбрости — до сих пор не воспетые — в Мексиканской войне.
Нора снесла трость вниз и показала ее мне, а я велела передать Джозефу, чтобы он отполировал набалдашник.
Когда Джозеф какое-то время спустя пришел ко мне с тростью, он улыбался, что было ему совершенно несвойственно.
— Вы знаете, мадам, — начал он, — это весьма необычная трость. Она с клинком.
— С клинком? Для чего?
Но Джозеф не знал ответа на этот вопрос. Как я поняла, он полировал набалдашник, когда из другого конца трости вдруг выскочило лезвие. От неожиданности он чуть не выпустил ее из рук.
Я показала трость моему кузену Джиму Блейку, и он внес предложение, следствием которого и было появление в моем доме Мэри Мартин.
— Почему бы тебе не написать книгу о старине Белле? — сказал он. — У тебя здесь должна быть уйма его писем. А начать можно было бы как раз с той самой трости. Между прочим, если ты когда-нибудь решишь от нее избавиться, отдай мне.
— Скорее всего, я так и поступлю. Не к чему держать в доме такое оружие.
В марте я отдала трость кузену. Наша жизнь, говоря словами Джуди, шла своим чередом, и Мэри Мартин, хотя она мне и не нравилась, показала себя отличным секретарем.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Итак, я самым подробнейшим образом описала свой дом и всех, кто в нем жил в день исчезновения Сары Гиттингс. Комнаты прислуги находились в задней части дома на третьем этаже и были отделены от моей половины дверью и небольшим холлом. Однако для своих нужд все они пользовались черной лестницей. Мэри занимала комнату прямо над библиотекой, а Сара следующую, над голубой комнатой, где никто не жил. Дверь в комнату Мэри была всегда полуоткрыта, тогда как та, которая вела к Саре, наоборот, закрыта и зачастую заперта на ключ. Несмотря на все свои достоинства, Сара отличалась некоторой подозрительностью.
— Не люблю, когда кто-нибудь трогает мои вещи, — обычно говорила она, когда об этом заходил разговор.
Должна заметить, что Сара не принадлежала к моему постоянному штату прислуги. Эта молчаливая женщина средних лет и плотного телосложения была дипломированной медсестрой старой школы и прожила в нашей семье много лет. Когда кто-нибудь из нас заболевал, мы посылали за одной из этих современных особ, деловых и энергичных, но в серьезных случаях неизменно обращались к Саре.
Она постоянно ездила от одного члена нашей семьи к другому. Бывало, моя сестра Лаура телеграфирует из Канзас-сити: «У детей корь. Пришли, если можешь, Сару», и Сара, быстро уложив вещи и получив по одному из своих скромных счетов деньги в банке, немедленно отправляется в путь. Много времени проводила Сара у моей кузины Кэтрин Сомерс в Нью-Йорке. Кэтрин ее любила, хотя и непонятно, за что. Она была молчалива и не склонна к откровенности, но, вероятно, многие поверяли ей свои секреты.
Бедная Сара! Я как сейчас вижу: вот она проходит по комнатам в своем белом сестринском одеянии, и ее хрустящие накрахмаленные юбки почти касаются пола. Всегда в доме кого-нибудь из нашей семьи, всегда с нами и все же не совсем одна из нас. Помню, с какой тревогой она, перегнувшись через перила лестницы, наблюдала сверху за Джуди во время бала, который для дочери Кэтрин стал первым появлением в свете. Не забыть мне и того, как она шлепала по спинке родившегося бездыханным ребенка Лауры, чтобы заставить его сделать вдох. Помню и то, как, склонившись надо мной, она делала мне массаж, и прикосновения ее пальцев были нежными и легкими.
Она не была умной женщиной, хотя в этом я могу и ошибаться. Может быть, просто жизнь в семье, все члены которой гордились своим остроумием, приучила ее быть сдержанной в выражении своих чувств и мыслей.
В Саре не было также и ничего романтического или загадочного. Это была обыкновенная женщина, к постоянному присутствию которой все мы привыкли, полагая, что Сара всегда будет с нами. Помню, как однажды Говард Сомерс, муж Кэтрин, сказал ей, что упомянул ее в своем завещании.
— Сумма, конечно, небольшая, Сара, но, во всяком случае, вам никогда не придется жить в приюте.
Не знаю, почему мы все так удивились, когда в ответ на эти слова она разразилась слезами. Несомненно, Сара беспокоилась о том, что с нею будет, когда она состарится, а дети вырастут и забудут ее. Во всяком случае, она разрыдалась, и Говард был этим невероятно смущен.
У Сары были свои причуды. Так, когда она жила в доме Кэтрин, всегда полном гостей, у нее выработалась привычка брать поднос с едой в свою комнату, и от этой привычки она так и не смогла избавиться.
— Люблю читать во время еды. И потом, я рано встаю, и мне также не нравятся поздние обеды.
Думаю, она страдала от болей в животе, бедняжка.
Однако в моем доме, где протокол соблюдался не так строго, она сидела со мной за одним столом, за исключением тех случаев, когда приходили гости. Тогда, к тайному негодованию Джозефа, она брала поднос с едой и поднималась к себе.
Сара приехала ко мне от Кэтрин приблизительно за месяц до своего исчезновения. Она была не особенно мне нужна, но Кэтрин решила, что Сара должна отдохнуть и сменить обстановку. У Говарда был сердечный приступ, и какое-то время Сара выхаживала его.
«Пусть она немного отдохнет, — писала Кэтрин. — Конечно, она, как всегда, будет требовать работы, так что, если ты согласишься, чтобы она делала тебе массаж…»
И я, конечно, согласилась.
Я описала Сару весьма подробно и почти ничего не сказала о нашей семье: о Говарде и Кэтрин Сомерс в их прекрасной, в два этажа, квартире на Парк-авеню в Нью-Йорке, которые незадолго до описываемых событий начали вывозить в свет свою девятнадцатилетнюю дочь Джуди; о Лауре и ее многочисленном шумном семействе в Канзас-сити, а также о себе в моем старом доме с его зарослями кустарника, одиночеством и воспоминаниями. У меня были друзья, небольшие приемы и бридж, слуги — Джозеф, Нора, Клара и Роберт и все эти мэри мартин — молодые интеллигентные женщины, которые приходили и уходили, видя в моем доме лишь временное пристанище на пути к замужеству или дальнейшей карьере. Это однообразное, размеренное существование оживляли лишь внезапные, как всегда, приезды Джуди, присутствие моих юных секретарш, чьи мысли все время где-то витали, да визиты Уолли Сомерса, сына Говарда от первого брака. Основным занятием Уолли были биржевые спекуляции, а главным увлечением — старинная мебель, которая у меня, как говорила Джуди, имелась даже в избытке.
В тот апрельский вечер, когда исчезла Сара, Джуди была со мной. Она бунтовала, что неизменно случалось с ней каждый год.
— Временами я просто устаю от Кэтрин, — заявляла она, появляясь у меня неожиданно. — Она меня утомляет. С тобой же, наоборот, отдыхаешь. Знаешь, Элизабет Джейн, несмотря на все твои старомодные манеры и наряды, ты, по существу, весьма легкомысленная особа.
— Ну что же, — обычно кротко отвечала я, — легкомыслие — это все, что мне осталось.
Джуди, надо сказать, имела привычку обращаться ко всем по имени. Кэтрин долго приучала ее называть меня кузина Джейн, однако, став взрослой, Джуди перестала это делать. Но я все же не думаю, что она так обращалась и к своей матери.
Кэтрин была хорошей матерью. Правда, излишне суровой. К тому же она все еще была страстно влюблена в мужа, что иногда встречаешь у внешне холодных женщин, которые обычно являются больше женами, чем матерями. Мне даже кажется, что она немного ревновала Говарда к Джуди, и Джуди об этом знала.
Итак, появлялась Джуди, и, как по мановению волшебной палочки, начинал трезвонить телефон, а перед домом останавливались яркие спортивные автомобили, которые могли стоять часами.