Беда в том, что однажды нас стало на одного меньше. Из Иллинойса пришла телеграмма, что мать Теодора при смерти и он должен немедленно приехать. Теодор отбыл первым же поездом, и с той минуты Вулфу пришлось по-настоящему пахать в оранжерее — вместо привычного симулирования ежедневно по четыре часа. Кое в чем могли помочь мы с Фрицем — там, где не требовалась особая квалификация, но этого было мало.
Куда мы только не обращались за помощью, особенно после того, как Теодор известил, что не может с уверенностью сказать, когда вернется: то ли через шесть дней, то ли через шесть месяцев. Но ни одному из претендентов на место садовника Вулф не рискнул доверить свои драгоценные орхидеи.
О Красицком Вулф слышал как о садоводе, которому удалось скрестить одонтоглоссум циррхосум с нобиле вейтхианум, и, будучи истинным знатоком, он сумел оценить это по достоинству. Окончательно он убедился в выборе, узнав от Льюиса Хьюитта, что Красицкий прекрасно работал у него три года. Итак, оставался пустяк: заполучить садовника себе. Вулф написал ему — ответа нет. Вулф позвонил — отказ. Позвонил еще раз — и снова отказ. И вот тогда дождливым декабрьским утром отчаявшийся, усталый и злой Вулф послал меня в гараж за машиной. Подъехав к нашему крыльцу, я увидел шефа мрачным и решительным, готовым умереть или добиться своего. Знаменитый Стэнли, отправляющийся в джунгли Африки на поиски пропавшей экспедиции Ливингстона, не шел ни в какое сравнение с Вулфом, собравшимся в шикарном авто за Красицким в Вестчестер.
И вдруг Красицкий заявляет о своем полном и добровольном согласии! Полное разочарование…
— Я хотел бы присесть, — упрямо повторил Ниро Вулф.
Красицкий извинился, пригласил входить и чувствовать себя как дома. Однако сообщил, что компанию разделить не может, нужно сходить в оранжерею. Я заметил при этом, что раз уж так получилось, то лучше сесть в машину и вернуться в город, в собственную оранжерею, где дел не меньше. Вулф вспомнил о моем существовании и представил меня Красицкому. Мы пожали руки. Затем садовник сообщил, что у него зацвела фалаенопсис афродите, и пригласил полюбоваться.
Вулф хмыкнул:
— Гибрид? У меня их восемь.
— О нет! — В голосе Красицкого я сразу уловил знакомый снобизм садоводов. — Не гибрид и не дайана. Сандериана. Девятнадцать отростков.
— Боже праведный! — с завистью произнес Вулф. — Я должен их увидеть.
Мы не вошли в дом, чтобы присесть с дороги, не вернулись и к машине. Мы двинулись за садовником по знакомой теперь тропинке. Неподалеку от особняка свернули налево, на другую тропинку, что повела нас мимо кустов, растущих на границе участка. Кусты были по-зимнему голы и подстрижены.
Навстречу нам попался молодой парень в яркой рубашке.
— С тебя причитается, Энди, — заявил он. — Я тут вкалываю за тебя.
Красицкий ухмыльнулся в ответ:
— Обратись к моему адвокату, Гас.
С южной стороны особняка открылся вид на оранжерею. Даже в этот мрачный декабрьский день она производила впечатление. Могучий фундамент, такой же, как и у особняка, стеклянные арочные своды… С торца к оранжерее примыкало одноэтажное сооружение под черепичной крышей. К нему нас и подвел Красицкий. Стену пристройки увивал плющ. Привлекала внимание и вычурная дверь из мореного дуба с коваными накладками. На двери в рамке висело предупреждение, написанное крупными алыми буквами, которое можно было разглядеть метров за двадцать: «Опасно! Не входить! Дверь к смерти!»
«Веселенькое приветствие», — подумал я.
Вулф кивнул на табличку:
— Цианистый газ?
Красицкий снял страшное объявление с двери, вставил в скважину ключ и только потом покачал головой:
— Сифоген. Но можете не беспокоиться: вентиляционные окна уже несколько часов как открыты. Да, текст несколько романтичен, но появился он здесь задолго до меня. Подозреваю, что табличку завела сама миссис Питкерн.