Не успел он закончить, как два крылатых создания, будто доверив охрану моей персоны моим друзьям-людям, поднялись в сверкающую атмосферу и полетели над райскими улицами, теряющимися где-то далеко в ярком сиянии.
Энгарт и Эббонли встали рядом со мной. Один взял меня за левую руку, другой – за правую.
– Попробуйте вообразить, что вы летите, – сказал мне Энгарт. – В этой сфере благодаря силе воли можно летать, и вы скоро приобретете эту способность. Мы будем вас поддерживать и направлять на первых порах, пока вы не привыкнете к новым условиям и сможете обходиться без нашей помощи.
Я подчинился этому приказанию и представил себя летящим. Меня ошеломили четкость и явная достоверность образа-мысли, а еще больше то, что этот образ становился реальностью. Почти без усилий, но с теми же ощущениями, которые испытывают при полете во сне, мы втроем оторвались от усыпанной бриллиантами поверхности и легко и стремительно взмыли в сверкающий воздух.
Любая попытка описать это приключение была бы обречена на провал, так как мной владела целая гамма неведомых доселе чувств, для которых нет названий в языке людей. Я не был уже Филипом Хастейном, а более сильной, более свободной сущностью, отличающейся от той, кем я был, как отличалась бы личность от ее проявления под воздействием наркотика или алкоголя. Доминирующим было чувство несказанной радости и свободы, к которому примешивались осознание необходимости спешить и потребность бежать в другие миры, где радость длится вечно.
Во время парения над ослепительно сверкавшими лесами мое зрительное восприятие давало мне огромное эстетическое наслаждение. Это намного превосходило обыкновенную радость, доставляемую приятной картиной, так как формы и цвета того мира отличались от всего того, что известно человеческому глазу. Любой подвижный образ вызывал истинный восторг, и этот восторг усиливался по мере того, как весь пейзаж снова обретал блеск и сияние, которые я сразу увидел, как только оказался в этой сфере.
Мы летели на большой высоте, созерцая под собой нескончаемые леса, пышные луга продолговатой формы, сладострастно округлые холмы, роскошные дворцы, реки и озера с прозрачной и чистой, как в саду Эдема, водой. Все, казалось, вздрагивало и трепетало, будто блестящая эфирная сущность, а в сиянии небес от светила к светилу словно шли волны радостного восхищения.
Во время нашего полета я снова отметил частичное смягчение света, печальное потускнение красок, а затем опять экстатический блеск. Замедленный ритм этого процесса напомнил мне возгорание и затухание Пламени, о котором Энгарт писал в своем дневнике. Едва я об этом подумал, как почувствовал, что со мной говорит Энгарт. Хотя не совсем понятно, он говорил или его мысли доходили до меня как-то иначе, а не благодаря органам слуха. Как бы там ни было, но я понял, что он говорил:
– Вы правы. Колебания фонтана и его музыки ощущаются во Внутреннем Измерении. В виде помрачения и просветления всех зримых образов.
Мы полетели быстрее, и я заметил, что мои спутники мобилизовали всю свою психическую энергию, чтобы увеличить скорость полета. Пейзаж под нами превратился в водопад сверкающих красок, в море блеска, и мы ринулись вперед, словно звезды в пылающей атмосфере. Восторг от бесконечного полета, беспокойство в связи с нашим поспешным бегством от неведомой беды я никогда не забуду, как и сознание невыразимой общности и понимания, объединявших нас троих. Память об этом живет где-то глубоко во мне.
Вокруг нас, над нами, под нами летали пилигримы из скрытых миров и оккультных измерений. Они, как и мы, направлялись в неизвестный Космос, и Внутренняя Сфера была лишь его преддверием. Эти создания выглядели странно и комично, но я не думал об их причудливости, а испытывал к ним братское чувство, как к Энгарту и Эббонли.
Во время полета мои спутники, кажется, рассказывали мне о многом, сообщали непонятным образом все, что узнали в своем новом воплощении. С какой-то серьезной торопливостью, будто у нас оставались считанные минуты на то, чтобы поделиться информацией, они излагали и передавали мысли, которые я никогда не понял бы в земных условиях. Непостижимые вещи, объясненные мне с помощью пяти чувств или философских и математических символов, были понятны мне, как буквы алфавита.