Урок оказался менее зрелищным, чем предыдущий. Единственное, я с удивлением узнала о существовании восьми стихий, хотя в моем мире их всегда насчитывали четыре: Земля, Воздух, Огонь, Вода. Оказывается, гиперборейцы к ним прибавляли еще камень, железо, дерево и ветер. Дальше шли какие-то непонятные для меня объяснения, из которых следовало, что Земля родит Камень, Вода родит Древо, Огнь порождает Железо, а Воздух родит Ветер. И поэтому, преобразовывая энергию одной стихии, можно получить другую. Потом волхв достал из огня кусок железа, а из воды — веточку с листьями. И что? У нас фокусники из шляп кролов тягают, только шуба заворачивается, и никто сих ушастых не торопится причислить к пантеону стихий по этому поводу. Напоследок Атей сообщил, что через пару недель начнутся практические занятия, где мы начнем учиться сами преобразовывать эту самую энергию.
Когда урок закончился, я, как всегда, поспешила пристроиться к массам, чтобы не потеряться, но народ, мне на удивление, стал расходиться в разные стороны.
— А что, уроков больше не будет? — дернула я за вышитый рукав проходящего Анебоса.
— Сейчас двухчасовой перерыв, а потом будет Зелейничество. А ты чем сейчас будешь заниматься?
Я пожала плечами. И вдруг меня осенило, как же ж я могла забыть про берегиню!
— Анебос, а ты случайно не знаешь, во сколько вечерницы на лугах появляются?
— Когда небесная музыка замедляться начинает, — он прислушался, — часа через четыре, а что?
— Да проверить кое-что надо, — я с досадой махнула рукой, — но это вечером.
Псеглавец пожал плечами и удалился. А я, втянув поглубже сладкий воздух дубовой рощи, улеглась на траву. Зеленые тени умиротворенно заскользили по лицу, на еле заметном ветру тихонько шуршали листья… Вот еж куда-то деловито протопал. И дрему как рукой сняло, собственно говоря, посмотреть-то на берегинин луг я могу и сейчас, а потом еще и вечером наведаться. И, отряхнувшись, я поспешила по вчерашнему маршруту.
Ну вот, луг как луг. Со вчерашнего дня ровным счетом ничего не изменилось. Иван-чай стоял кучно и несгибаемо, пчелы с бабочками носились, как угорелые. Ну просто соревнование какое-то, кто быстрее ляпнет все цветы. Стоял тяжелый медвяный запах вызревших трав. Я, на всякий случай, покричала берегиню (конечно же, никто не отозвался) и собралась уже было с чувством выполненного долга вернуться обратно, но для окончательной очистки совести решила немного пройтись по лугу.
Иван-чай вымахал по пояс. Идти было тяжеловато, растения путались под ногами, цеплялись за подол сарафана и всячески затрудняли движения. Вот самое время вспомнить добрым словом мои старые кроссовки и джинсы. Когда я выбралась из огромных розовых зарослей медоносного растения, идти стало полегче. Трава хоть и выросла достаточно высокой и сочной, но все-таки до пояса точно не доставала. Чтоб придать бессмысленному шатанию по лугу хоть какую-то нотку здравого смысла, я начала собирать цветы. Набрав вполне приличный букет, состоящий, по большей части, из ромашек, я решила, что теперь уж точно пора возвращаться. Можно успеть еще поговорить с Атеем, может, он согласится со мной пойти вечером. С его посохом поиски точно значительно облегчатся.
Я развернулась по направлению к дороге и только сейчас заметила неподалеку какой-то странный бугор. Подошла ближе, и цветы выскользнули из моих рук. На непонятном сером слежавшемся ворохе лежал мальчишка лет двух-трех (точнее я, пардон, не разбираюсь). Льняные кудряшки прилипли к раскрасневшемуся лицу, что, в общем-то, неудивительно — ребенок был одет в пуховый зимний комбинезон. Рядом валялся красный вертолетик со сломанной лопастью. Что-то мне подсказывало, что звать мать бесполезно. Во-первых, это был тот самый ребенок, которого я видела во вчерашнем видении, а во-вторых, я сомневалась, что во всем Русеславле найдется мать, которая одела бы ребенка в китайский комбинезон и сунула ему в руку пластмассовый вертолет (естественно, маде ин там же).
Первым делом я решила снять с малыша зимние одежды, а то до перегрева недалеко, если это уже не произошло. Какой же он славненький и трогательный! На крохотном вздернутом носике блестят капельки пота, рот слегка приоткрыт, тонкие веки подрагивают длинными пушистыми ресницами. Когда я вытащила вторую ручку из куртки, малыш открыл голубые, напоминающие фарфоровые блюдца глаза и бездумно посмотрел на меня. Взгляд был не по-детски внимателен. Он очень серьезно и спокойно наблюдал за моими манипуляциями.
— Тебя как зовут? — спросила я, чтобы уж хоть что-то спросить.
Крохотное личико вдруг сморщилось, рот искривился, а из глаз хлынули такие огромные слезы, что я в растерянности замерла. А самое страшное, что плакал он абсолютно беззвучно. Даже всхлипов не раздавалось. Я никогда не видела, чтобы маленькие люди могли так тихо и горько плакать. Не зная, что делать, я прижала крохотное тельце к себе. У меня в руках мальчик вначале забился, затрепыхался, потом обмяк, пару раз глубоко вздохнул и успокоился. Ну что? Надо нести малыша к Атею. Я сгребла его вещи в кучу, попыталась поднять на руки и самого найденыша, но это мне не удалось. Для моего субтильного тельца его вес был просто критическим. Тогда я взяла парнишку за руку, и маленькая влажная ладошка тут же крепко вцепилась в мою ладонь.
Из иван-чаевых джунглей мы выбрались с горем пополам: пару раз, запутавшись в стеблях, упала я да раза три — найденыш. При каждом падении мальца мне приходилось бросать его вещи и обеими руками выпутывать бедняжку из душистых джунглей. А потом опять собирать все в охапку, чтобы через пару шагов завалиться самой. Вот так и получилось, что на дорогу я выбралась такая же взмокшая, как и ребенок. Тут уж идти стало, конечно, гораздо легче. По дороге я сделала еще пару попыток узнать его имя, но каждый раз все заканчивалось потоками слез. Решив, что у волхва это получится не в пример лучше, я перестала приставать к карапузу.
В лачужке никого не было. Ярко пылал огонь в очаге. На лавке блестело серебряное блюдо. Я представила, что в моем городе кто-то так же рассупонил бы дверь с материальными ценностями и удалился в неизвестном направлении… недолго б блюдо резвилось бликами по стенам!
Подождав минут пять на крыльце, я подумала, что Атей ведь может и до вечера не вернуться, а ребенок почти наверняка голодный, да и штанишки вон все мокрые. Поэтому, взяв опять маленькую ладошку в свои руки, я пошла к «лифту», решив, что разговор с волхвом никуда не денется. На полдороге меня нагнал Анебос:
— Уф, — сказал он, отдышавшись, — а я уж всю округу оббежал — тебя искал. Ты ведь не знаешь, поди, куда идти-то? — И, глянув на деловито идущего рядом со мной ребенка, спросил: — Брат, что ли?
Вот и пришлось, не вдаваясь в лишние подробности, рассказать ему про луговую находку. Псеглавец выслушал все молча, задав лишь парочку уточняющих вопросов.
— Дела, — протянул он, когда я замолчала, — это ты правильно насчет Атея надумала, в этих вопросах ему на весь Русеславль равных нет.
Чтобы дерево пропустило внутрь, Атею пришлось взять мальчонку на руки. Соседство с песьей башкой малыша нисколько не смутило. Он, зачарованно глядя, потрогал уши моего соученика, подергал его усы и попытался влезть в глаз пальцем. Когда корни подхватили их, паренек, похоже, даже не заметил, так как соседство с «собачкой» захватило все его внимание.
Придя на поляну, я повела найденыша в свой теремок, а псеглавцу поручила отыскать для него чистую одежду. Саквояж, коротавший свой досуг на моей кровати, при виде нас всполошился, засуетился.
— Страсти-то какие, — он всплеснул ручкой, как иная деревенская баба полноценными руками, — ну ты, деука, даешь! Иные в подоле чадо притаскивают, а ты вон оно как — сразу же полноценного детенка притараканила.
— Да помолчал бы ты лучше, — досадливо бросила я, снимая уже сильно подванивающие штанишки карапузика, — лучше посмотри, нет ли у тебя чего-нибудь вроде детской присыпки. Видишь, ножки у него в сгибах от мокроты покраснели. Да и вообще, может, чего детского у тебя сыщется…