— А поконкретнее… — начала мерзкая сумка свою любимую игру.
— А поконкретнее, — перебила я слишком уж разговорчивый «чумодан», — я сегодня в городе подыскала одного старьевщика, он как раз всякий дерматиновый хлам скупает.
— Ну оскорблять благородного старца совсем ни к чему, — обиженно поджал он губы, — а дерматина в мое время, да будет тебе известно, и вовсе не было. А на мое производство пошла самая лучшая кожа молодого оринокского[42] крокодила.
— Они обычно в природе рыжего цвета? — Я ехидно уставилась на него. По-моему, этот раунд выиграла я, так как саквояж надулся и ничего мне в ответ не сказал.
Когда я, тщательно вымыв малыша, вернулась в комнату, народу там значительно прибавилось. Во-первых, на кровати валялся Анебос, нагло закинув ногу на ногу, а во-вторых, на лавке под окном расположился взъерошенный Птах и его давешняя подруга — трехногая зеленая ворона, кстати такая же растрепанная, как и державный птиц. Как уж он протащил ее сюда в подземелье, неясно. Мне как-то слабо верилось, что они воспользовались корневым «лифтом».
Согнав распоясавшегося псеглавца с кровати, я положила туда найденыша. Саквояж, все еще обиженно дуя на меня щеки, распахнулся. Внутри темнела жестяная коробочка с надписью «тальк», жуткого вида деревянная лошадка сантиметров двадцать высотой и курица на колесиках.
— Прохор Иванович как-то белошвейку посещал на Васильевском острове, а у той дитя было, — смущенно кашлянул Савва Юльевич.
Настал черед Анебоса. Под моим пристальным взглядом он протянул крохотную детскую длинную рубашонку и лапоточки.
— Откуда это у тебя? — Я удивленно рассматривала явно новые вещи.
— Да в город пришлось наведаться, купить.
— Так быстро?
Прошло от силы минут тридцать. За это время было нереально смотаться в оба конца.
— Так я это, — он поскреб себя за ухом, — рысью обернулся, вот быстро и получилось.
— Рысью? А почему рысью-то? — Нет, ну вот если бы собакой там или волком, я бы даже не удивилась. Ему, с таким-то лицом, это должно быть на раз-два.
— Да потому, что рысь у меня на уроке Оборотничества лучше всего получается.
— У нас и такой урок есть? — Я подумала, что мне с моим горбом больше всего верблюд подойдет.
— Угу. Аккурат завтра будет. А Зелейничество мы сегодня пропустили, неладно это. Теперь Яга Ягинишна осерчает, и придется нам с тобой на рассвете на туманном лугу разрыв-траву собирать.
За разговором я сдобрила найденыша тальком и одела его в принесенные обновки. Теперь он сидел на моей кровати, серьезно поглядывая на нас всех. Вид у него был на редкость невозмутимым. Хотя ведь как-то ребенок должен реагировать на все увиденные чудеса? Тут тебе и болтающий без умолку саквояж, и птица с двумя головами, и зеленоперая трехногая ворона. Да и Анебос со своей мохнатой башкой был здесь как нельзя более кстати. Ан нет! Ребенок спокойно посматривал на нас всех, как будто такое общество было ему вполне привычным. А может, он в своей жизни и не таких китайских поделок насмотрелся…
Покормив его с помощью самобранки кашей и чаем с блинами, мы пошли наверх. Атей на этот раз был на месте. Он, напевая себе под нос что-то очень отдаленно напоминающее слышанную вчера в корчме песню про Тетумила-охальника, завивал руками языки огня в косы. Увидев нас, он, не прерывая занятия, махнул головой в сторону ближайшей лавки и повернулся к нам, только когда весь огонь был тщательно заплетен в косы.
— Вот уборку затеял, — любовно рассматривая причесанное кострище, сказал он, — а кто это с вами?
Мальчонка, открыв рот, рассматривал прирученное пламя. Ну хоть что-то его проняло!
— На лугу нашла. На вчерашнем, где вечерница была, — и я протянула детскую ручку волхву, — один он там был. Потерялся.
Атей поднял мальца на вытянутые руки, долго его разглядывал, вертел и так и этак, потом велел нам выйти и обождать на крыльце. Дверь же за нами тщательно прикрыл. Первый раз я ее видела в таком состоянии. Обычно лачуга была настежь распахнута всем ветрам.
Когда Атей вышел к нам с мальцом на руках, вид у него был более чем ошарашенный.
— Этого ребенка нет, — сказал он, отпустив найденыша и усаживаясь на колоду для рубки дров, — такого я еще не встречал. Бывало, что попадалось что-то неподвластное моему умению, но в этот раз… — Он пожал плечами. — Ни в подлунном, ни в небесном он не читается.
— А я читалась?
— Ну, ты же сама видела в велесовском блюде — неявно, но хоть какая-то информация была.
— Это всякие загогулины?
— В твоем случае — да. У простых людей более ясные картины. А у мальца — ничего. Пустота. Может, на него защита наложена, сквозь которую мой взгляд не проникает, не знаю. Единственное, что удалось узнать, так это имя. Славиком его кличут.
— Это он вам сказал?
— Да нет, — крякнул волхв, — молчит пострел. По глазам видно, что понимает, но молчит. Но это ничего, может, отойдет — заговорит. Что делать-то с ним будем? — Атей по очереди посмотрел на меня, на Анебоса. — Опекунов ему сыскать надо.
И тут мальчишка, как будто поняв, что решается его судьба, бросился ко мне и вцепился ручонками в сарафан. У меня тут же слезы брызнули из глаз. Сиротская доля — не самый сладкий хлеб, мне ли не знать. Я понимаю, конечно, что люди в Русеславле сильно отличаются от детдомовского персонала, но все равно твердой уверенности, что с малышом будут обращаться хорошо, не было. Притом это был человечек из моего мира, который видел каменные дома, железные автомобили, телевизор. Он был больше, чем встреченный земляк на чужбине, он был единственным земляком. Я схватила его на руки и зарыдала, уткнувшись в светлые мягкие волосики.
— Ну ты что, Стеша, — растерянно всплеснул руками Атей, — мы ж его не за тридевять земель отдаем. Здесь же, в Русеславле, ему хорошую семью подыщем. Такого ладного паренька кто угодно возьмет. А ты всегда приходить навещать его сможешь.
Найденыш, увидев, что я реву, заплакал тоже, как всегда молча, без всхлипов.
— А у нас его оставить нельзя? Я же берегине обещала помочь. А она мне этого ребеночка и показывала.
Атей сел перед нами на корточки.
— Ну, Стешенька, ты же понимаешь, что это никак невозможно. Ты сама еще ребенок. Да и потом, ты учиться будешь, а он в это время с кем?
— А я брошу учебу. На кой она мне, если чародейкой я все равно не стану? — Сквозь всхлипы слова прорывались с трудом.
Анебос отвернулся от нас и смотрел в другую сторону. Ну да, я и так-то не красавица, а уж с распухшим носом и подавно! Атей пересел обратно на колоду и, упершись лбом в посох, задумался.
— А детские сады у вас есть в городе? — спросила я, когда слезы иссякли, а томительное молчание так и не закончилось.
— Какие сады? — Волхв поднял на меня голову. — С маленькими деревьями, что ли?
— Да нет, — я пошевелила пальцами, подбирая слова, — это место такое, куда детей отводят, когда родители на работе.
— А зачем их куда-то отводить, когда есть старшие дети, бабки опять же, да и другие родовичи?
Да-а… Что ж тут скажешь-то, хотя это и так ответ на вопрос. Но раз уж я начала, то и отступать не собиралась.
— А нельзя его в какую-нибудь из семей на день отдавать? А я бы отработала у них как-нибудь.
Атей, пообещав подумать, отпустил нас и велел никуда со спальной поляны не уходить.
— А как же вечерницу проверить? — спросила я вслед, когда волхв уже практически скрылся в своей избушке.
— Сам проверю, — глухо донеслось из хибары.
Мы с Анебосом переглянулись и молча пошли в сторону «лифта».
Когда мы вернулись на поляну, наши товарищи по учебе уже были там. Незамеченными мы не остались. Нас тут же обступили плотным кольцом одноклассники.
— Это что, новый ученик? — спросила девочка с птичьим телом. Как я узнала, ее здесь все звали «птица Гамаюн»,[43] а личного имени ее никто и не знал. У них, как и у урисниц, было не принято сообщать его направо и налево.
— Да нет, — успел вперед меня Анебос, — это братишка Стешин — Славиком зовут. Они сироты, так он, наверно, будет жить здесь с нами.